Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Сопровский Александр

ВЕ­РА, БОРЬ­БА И СО­БЛАЗН ЛЬВА ШЕС­ТО­ВА

(Сво­бод­ный кон­спект кни­ги «Афи­ны и Ие­ру­са­лим»)

«Мы «при­ни­ма­ем», что по­зо­рят на­ших до­че­рей, уби­ва­ют сы­но­вей, раз­ру­ша­ют ро­ди­ну, что Deum nullum scopum vel finem habere (Бог не име­ет ни­ка­ких це­лей или на­ме­ре­ний), что ме­та­фи­зи­ке, ко­то­рой до это­го нет ни­ка­ко­го де­ла, еще пред­сто­ит ре­шать, есть ли Бог, бес­смерт­на ли на­ша ду­ша, сво­бод­на ли на­ша во­ля, а мы, ко­то­рым это важ­нее все­го на све­те, при­ну­ж­де­ны, по­да­вив­ши в се­бе все lugere et detestari (скор­беть и не­на­ви­деть), aequo amino (рав­но­душ­но) под­чи­нить­ся впе­ред

вся­ко­му ре­ше­нию, ка­кое бы ме­та­фи­зи­ка ни вы­не­сла, и еще ви­деть в сво­ей по­кор­но­сти доб­ро­де­тель, а в доб­ро­де­те­ли выс­шее бла­жен­ст­во» /152/.*

Так го­во­рил во вто­рой по­ло­ви­не 30-x го­дов на­ше­го сто­ле­тия Лев Шес­тов, рус­ский фи­ло­соф.

Ка­ж­дый ощу­тит, на­сколь­ко сам тон этой ре­чи не­при­вы­чен, чужд фи­ло­со­фии как та­ко­вой — по край­ней ме­ре, фи­ло­со­фии, как мы при­вык­ли вос­при­ни­мать ее. Шес­тов и бо­рол­ся всю жизнь с фи­ло­со­фи­ей, как мы при­вык­ли вос­при­ни­мать ее. В на­шем упот­реб­ле­нии философскоеот­но­ше­ние к жиз­ни — сплошь и ря­дом оз­на­ча­ет равнодушноеот­но­ше­ние к жиз­ни; для Шес­то­ва та­кое упот­реб­ле­ние не­при­ем­ле­мо.

Тра­ди­цию ра­цио­на­ли­сти­че­ско­го «умо­зре­ния» он от­вер­гал с на­ча­ла и до кон­ца. Пар­ме­нид и Де­карт, Со­крат и Спи­но­за, Ари­сто­тель и Ге­гель, Се­не­ка и Гус­серль — на­столь­ко раз­ные, под­час бо­ров­шие­ся ме­ж­ду со­бой мыс­ли­те­ли,— пред­ста­ли Шес­то­ву еди­ным вра­ж­деб­ным фрон­том. Це­лая дис­ци­п­ли­на — ис­то­рия фи­ло­со­фии — сде­ла­ла сво­им пред­ме­том пе­ри­пе­тии взаи­мо­от­но­ше­ний ме­ж­ду фи­ло­со­фа­ми, Шес­тов же со­брал эти пе­ри­пе­тии во­еди­но и от­верг это един­ст­во ра­зом. Он от­крыл и пред­ло­жил на­ше­му вни­ма­нию тот ра­курс, в ко­то­ром еди­ня­щее столь раз­лич­ных мыс­ли­те­лей на­ча­ло об­на­ру­жи­ва­ет­ся без оби­ня­ков.

Па­фос Шес­то­ва был по­на­ча­лу со­вер­шен­но ни­ги­ли­сти­че­ским. Он от­ри­цал весь ход мысли, за­пе­чат­лен­ный в ис­то­рии че­ло­ве­че­ской куль­ту­ры. Ниц­ше да от­ри­цаю­щие ге­рои Дос­то­ев­ско­го бы­ли един­ст­вен­ны­ми его ку­ми­ра­ми. «Апо­фе­оз бес­поч­вен­но­сти» — так на­зы­ва­ет­ся кни­га Шес­то­ва (1905 год). Но с са­мо­го на­ча­ла ни­ги­лизм Шес­то­ва был об­на­де­жен его стра­стью к

художественномутвор­че­ст­ву. От­ри­цая «по­ло­жи­тель­ную» ре­ли­гию, ра­зум, об­ще­ст­вен­ность,— он не от­ри­цал жи­во­го ис­кус­ст­ва. И, от­бра­сы­вая Кан­та, Ге­ге­ля, Мил­ля,— он не скры­вал вос­тор­га пе­ред Шек­спи­ром и Пуш­ки­ным. По­это­му его ни­ги­лизм про­ти­во­по­ло­жен ни­ги­лиз­му Пи­са­ре­ва (как, на­при­мер, и ни­ги­лизм Ниц­ше про­ти­во­по­ло­жен ни­ги­лиз­му Мар­кса). У про­тив­ни­ков Шес­то­ва не­ред­ко бы­ва­ло на­обо­рот: Ге­рак­лит меч­тал на­ка­зать роз­га­ми Го­ме­ра, Со­крат «ушел» от по­этов, Пла­тон на­са­ж­дал бес­по­щад­ную цен­зу­ру в «наи­луч­шем» го­ро­де, а спо­кой­ный Ари­сто­тель ито­жил опыт учи­те­лей ла­ко­нич­ным «мно­го лгут пев­цы».

Всю жизнь Шес­тов был очень по­сле­до­ва­те­лен.— «На ме­ня сер­дят­ся за то, буд­то, что я все об од­ном и том же го­во­рю» /231/,— жа­ло­вал­ся он на скло­не лет. Но ес­ли бы­ло в его твор­че­ст­ве дви­же­ние, раз­ви­тие, из­ме­не­ние — то, бес­спор­но, од­но и ос­нов­ное: Бог тя­нул к се­бе Шес­то­ва все силь­нее. Фи­ло­со­фия все яв­ст­вен­ней об­ре­та­ла чер­ты ре­ли­ги­оз­ной фи­ло­со­фии. Ни­ги­лизм Шес­то­ва (до кон­ца про­гля­ды­вая то там, то здесь) ото­шел на зад­ний план. Тра­ди­ции ра­цио­на­ли­сти­че­ско­го умо­зре­ния Шес­тов не­дву­смыс­лен­но про­ти­во­пос­та­вил, раз­вер­нув по все­му фрон­ту, тра­ди­цию дерз­но­вен­но­го от­кро­ве­ния. Умо­зре­ние и от­кро­ве­ние он уви­дел в от­но­ше­нии ан­та­го­низ­ма.

Так ро­ди­лась кни­га «Афи­ны и Ие­ру­са­лим».— «Не пра­виль­нее ли по­ста­вить ди­лем­му: Афи­ны ли­бо Ие­ру­са­лим, ре­ли­гия ли­бо фи­ло­со­фия?» /7/,— с не­при­выч­ной рез­ко­стью спро­сил Шес­тов. И при­дал сво­ему тру­ду эпи­граф — ве­щие сло­ва Тер­тул­лиа­на: — Quid ergo Athenis et Hierosolimis?

Non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere (не сме­ять­ся, не скор­беть, не не­на­ви­деть, но по­ни­мать),— этот при­каз Спи­но­зы Шес­тов осоз­нал как обоб­ще­ние всей ис­то­рии фи­ло­соф­ско­го ра­цио­на­лиз­ма. Это и есть тот ра­курс, ко­то­рый по­зво­лил Шес­то­ву со­брать во­еди­но все от­тен­ки «умо­зре­ния» и бо­роть­ся со все­ми ра­зом.

И не толь­ко с ис­то­ри­ей фи­ло­со­фии бо­рол­ся Шес­тов. Во­об­ще познаниедля не­го — след­ст­вие гре­хо­па­де­ния и са­мо гре­хо­па­де­ние. И это не при­чу­да фан­та­зии: ко­гда Шес­тов го­во­рит о том, как Адам пал, от­ве­дав пло­дов с дре­ва по­зна­ния до­б­ра и зла (а Шес­тов

имен­но об этом го­во­рит, по­вто­ря­ясь не­од­но­крат­но, в зре­лых сво­их со­чи­не­ни­ях),— он лишь вос­про­из­во­дит в точ­но­сти то, что на­пи­са­но в со­от­вет­ствую­щих /3, 1-7 и да­лее/ сти­хах кни­ги Бы­тия. Шес­то­ва по­ра­жа­ло, что да­же бо­го­сло­вы не­ред­ко ис­ка­жа­ли или за­мал­чи­ва­ли смысл этих слов из кни­ги Бы­тия. Он бо­рол­ся не с од­ною лишь ис­то­ри­ей фи­ло­со­фии: борь­ба шла с це­лым мно­го­ты­ся­че­лет­ним ук­ло­ном че­ло­ве­че­ско­го раз­ви­тия — с ук­ло­ном, из­вра­тив­шим че­ло­ве­че­скую мысль, рас­ко­лов­шим на­двое куль­ту­ру и в ито­ге по­ста­вив­шим под уг­ро­зу са­му при­ро­ду че­ло­ве­ка.

По­зна­нию Шес­тов про­ти­во­пос­та­вил твор­че­ст­во; ра­зу­му — ве­ру. По­ры­вая с intelligere, он воз­вра­щал за­кон­ные пра­ва ridere, lugere, detestari. Гос­под­ству не­об­хо­ди­мо­сти (да­же в его за­мас­ки­ро­ван­ных фор­мах, ко­гда диа­лек­ти­ка сво­бо­ды и не­об­хо­ди­мо­сти при­во­дит на де­ле к по­ра­бо­ще­нию сво­бо­ды) Шес­тов про­ти­во­пос­та­вил ир­ра­цио­наль­ность Бо­же­ст­вен­но­го и че­ло­ве­че­ско­го про­из­во­ла. Он вы­сту­пил осо­бен­но рез­ко про­тив мо­ра­ли, ко­то­рая вен­ча­ет по­строе­ния умо­зри­тель­ных сис­тем, вос­пе­ваю­щих не­об­хо­ди­мость. За вы­со­ко­ме­ри­ем Со­кра­та, доб­ро­воль­но при­ни­маю­ще­го бес­смыс­лен­ную смерть, за лю­бы­ми при­зы­ва­ми к бла­го­го­вей­ной по­кор­но­сти ро­ку — Шес­тов ви­дел лишь уме­ло за­пря­тан­ную бес­по­мощ­ность че­ло­ве­ка и че­ло­ве­че­ско­го ра­зу­ма пе­ред «же­лез­ны­ми» за­ко­на­ми не­об­хо­ди­мо­сти. А са­ми эти за­ко­ны не­об­хо­ди­мо­сти и тот факт, что они с ка­жу­щей­ся фа­таль­но­стью вы­рас­та­ют на пу­ти че­ло­ве­ка,— Шес­тов вы­во­дил из при­ро­ды по­зна­ния, из са­мой су­ти по­зна­ния.

Круг за­мы­ка­ет­ся. По это­му кру­гу блу­ж­да­ет че­ло­век. Про­ме­няв дре­во жиз­ни на дре­во по­зна­ния(ра­цио­наль­ная ло­ги­ка) до­б­ра и зла (мо­раль) — че­ло­век сам де­ла­ет не­из­беж­ным всту­п­ле­ние в си­лу за­ко­нов ро­ка, об­ре­ка­ет се­бя на му­ки и не­ми­нуе­мую ги­бель. По­то­му и ос­те­ре­гал Бог Ада­ма: «Смер­тию ум­решь».

Вот с эти­ми-то «гно­сео­ло­ги­че­ски­ми кор­ня­ми» че­ло­ве­че­ско­го па­де­ния и бо­рол­ся Лев Шес­тов.

...Мы при­вык­ли к эл­лин­ско­му вос­пе­ва­нию рав­но­душ­ной и хо­лод­ной «внут­рен­ней сво­бо­ды». Нам всем на­бил ос­ко­ми­ну ма­те­риа­лизм и ути­ли­та­ризм, ко­то­рый низ­кую и гряз­ную сто­ро­ну че­ло­ве­че­ской жиз­ни про­воз­гла­ша­ет ос­но­вой ос­нов и един­ст­вен­ной «объ­ек­тив­ной ре­аль­но­стью». Но мы с не­объ­ясни­мым лег­ко­мыс­ли­ем ус­ту­па­ем ма­те­риа­лиз­му и ути­ли­та­риз­му, со­гла­ша­ясь (соз­на­тель­но или бес­соз­на­тель­но) с тем, что жи­вая на­ша (в том чис­ле — «чув­ст­вен­но вос­при­ни­мае­мая», «те­лес­ная», «при­род­ная») жизнь — ни­че­го в се­бе, кро­ме ни­зо­сти и гря­зи, не со­дер­жит; ес­ли же со­дер­жит, то это прив­но­сит­ся в нее ра­зу­мом. А по­то­му един­ст­вен­ной аль­тер­на­ти­вой ма­те­риа­лиз­му пред­став­ля­ет­ся нам «идеа­лизм», ко­то­рый на­шу жизнь объ­яв­ля­ет фик­ци­ей, «яв­ле­ни­ем», суе­той,— уво­дя нас в аб­ст­ракт­ный «умо­по­сти­гае­мый» (на де­ле, как час­то иро­ни­зи­ру­ет Шес­тов, со­вер­шен­но не­по­сти­жи­мый!) мир. В этом — не­из­вест­но кем на­вя­зан­ном — рас­ще­п­ле­нии ми­ра на плоть и ум — на­прочь ис­че­за­ет, вы­вет­ри­ва­ет­ся, те­ря­ет ре­аль­ность ду­ша, а с нею — вся сфе­ра ду­хов­ной жиз­ни, спо­соб­ная про­ни­зы­вать и оп­ло­до­тво­рять ма­те­рию. (Так и са­ма ма­те­рия в рас­ще­п­ле­нии ато­ма по­те­ря­ла ре­аль­ность, обер­нув­шись по­лу­мис­ти­че­ским аб­ст­ракт­ным по­ня­ти­ем!). Над ду­шой мы во­дру­жа­ем ино­гда «Дух», буд­то воз­ро­ж­да­ем ки­тай­ский дуа­лизм жен­ско­го и муж­ско­го на­ча­ла; но ни­ка­ко­го «Ду­ха», по­ми­мо ра­зу­ма, знать не зна­ем, мы со­вер­шен­но за­­были, что в Пи­са­нии сви­де­тель­ст­ву­ет­ся о Жи­вом Бо­ге и что за­вет Хри­ста — это вос­кре­се­ние из мерт­вых. Мы — в луч­шем слу­чае — зна­ем толь­ко «внут­рен­нюю сво­бо­ду», ал­ле­го­ри­че­ское тол­ко­ва­ние Биб­лии, да amor fali — вы­со­ко­мер­ную ил­лю­зию, под ко­то­рой ук­ры­ва­ет­ся жал­кая бес­по­мощ­ность, не­спо­соб­ность со­про­тив­лять­ся зло­ве­щим си­лам; си­лы же эти соб­ст­вен­ным на­шим греш­ным умыс­лом вы­зва­ны из тьмы.

И вот при­хо­дит че­ло­век, да­ле­кий от «по­ло­жи­тель­ных на­ук», от эко­но­ми­ки, от по­ли­ти­ки — ото всей на­шей «дей­ст­ви­тель­ной жиз­ни». 30-е го­ды: рас­цвет мар­кси­ст­ско-ле­нин­ско­го ГУЛа­га и гит­ле­ров­ско­го на­циз­ма, ле­во­ли­бе­раль­ное по­ли­ти­кан­ст­во, три­ум­фы ес­те­ст­во­зна­ния и фи­зи­ки, предд­ве­рие на­уч­но-тех­ни­че­ской ре­во­лю­ции, по­рог ми­ро­вой вой­ны. Че­ло­век да­лек ото все­го это­го. Он фи­ло­соф. Но он не кла­дет с за­га­доч­ной улыб­кой го­ло­ву под нож, не хва­ста­ет­ся, что ни­че­го не зна­ет, не во­ро­тит но­са от жиз­ни. Он го­во­рит: