Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения
Шрифт:
— Позорят наших дочерей, убивают сыновей, разрушают родину.
Столь непривычно по тону — и, как свежий воздух, именно это нам нужно, самой истории философии нужно, нужно задыхающейся культуре. Вот что такое книга Льва Шестова «Афины и Иерусалим».
1
«Все, что не от веры, есть грех»,— эти слова апостола Павла /см. Римл. 14, 23; в синодальном переводе: «...а все, что не по вере, грех»/ вынесены Шестовым в эпиграф к одной из частей книги. В пару к этому поставлен еще эпиграф: « meѕgiston ajgauo;ѕn o[n ajnurwvpw tou`to, e;caѕsthх hJmeѕraх peri; ajreth`х tou;х loѕgonх poiei`rqai» (высшее благо человека — целыми днями беседовать о добродетели) — знаменитые слова Сократа на суде из платоновской Апологии. Антагонизм, наличие двух непримиримых систем мироотношения — налицо. Строго говоря, и выражение «две системы» — неточно: лишь умозрение порождает системы, откровение же открывает образы веры.
Что такое вера? Апостол Павел говорит: «Верою Авраам повиновался призванию идти в страну, которую имел получить в наследие, и пошел, не зная куда идет» /Евр. 11.8/.— Шестов неоднократно вспоминает Авраама и ссылается на апостола Павла, подчеркивая, что Авраам пошел, не зная, кудаидет. Вера самоценна. В отношении к знанию она независима. Шестов протестует против «credo ut intellgam» Бл. Августина и Ансельма Кентерберийского. (Для сравнения: как восхищался словами Ансельма Гегель! Бил ими Якоби и утверждал, будто вера — лишь низшая, хотя и необходимая на определенной ступени, форма знания; высшая же его форма — разумное понятие). Шестов замечает
/194/.— Вера не соприродна познанию, более того: познание противоречит вере.— «Авраам пошел, сам не зная, куда идет. А если бы стал проверять,— никогда бы не дошел до обетованной земли» /261/.— Вера самоценна, и сверх того: лишь ее самоценность оправдывает действие, творит победу человека. Авраам sola fide (как у любимого Шестовым Лютера) находит родину — и даже: только то, что он верою находит,— и есть родина. Смело говорит Шестов, что «...в обетованную землю может придти лишь тот, кому уже можно не считаться со знанием, кто от знания и его истин свободен: куда он придет, там будет обетованная земля» /147/.
Религия (religio) — это связь, т. е. связь между Богом и человеком. Поэтому религиозная вера — вера в Бога. «Просто» вера — как вера лишь человеческая — была бы провисшей нитью разорвавшейся связи. Бог держит верхний конец этой нити, поэтому создается второй полюс напряжения — напряжения, в котором и творится связь, религия.— Шестова упрекали за то, что его Бог будто бы недостаточно выражен и что вера его грешит односторонностью, креном в сторону чисто человеческого (как у многих западных экзистенциалистов). Обратный адрес таких упреков подчас фантастичен: они, например, исходят от... советских исследователей. БСЭ тоном Аквината утверждает: «Вера Ш. не имеет содержат. определений, и бог, не связанный с идеей логоса, выступает как идеал всемогущего своеволия «по ту сторону добра и зла». (Статья Р. Гальцевой: БСЭ, 3-е изд., т. 29, — М., 1978, c. 391-392, стлб. 1161-1162). Возможно, следовало бы расценить это лишь как курьез. Но вот те же приблизительные мысли высказывает на страницах советского журнала («Вопросы литературы», 1975, № 10) В.Ерофеев в статье о Шестове под заглавием «Остается одно: произвол»; однако, этому автору «бессодержательность» веры скорее импонирует. Подобные утверждения порою приходится слышать и от молодых поклонников Шестова, никоим образом с советским официозом не связанных; использование подобной тенденции советскими редакторами — лишь показательный штрих; основывается же эта тенденция на предвзятом и невнимательном отношении к творчеству зрелого Шестова. Бог, бесспорно, не связан с «идеей логоса». Связь эту Шестов решительно разрывает, разрывает с умыслом. Именно этот разрыв — одно из основных положений философа. Но это вовсе не делает веру «бессодержательной»... Показательно: если БСЭ — что весьма комично — ставит Шестову в вину какое-то якобы отступление от богословских канонов, то православный историк философии находит у Шестова «...редкое по своей выдержанности и ясности веросознание» (прот. В.В.Зеньковский. История русской философии, т. 2.— Париж, YMCA-Press, 1950, c. 323); некоторую же сдержанность и суровость Шестова Зеньковский относит на счет целомудрия философа. Таким образом, Церковь (несмотря на постоянную напряженность в отношении к ней самого Шестова!) отводит ему — не в пример деятелям советской культуры — достойное место в ряду верующих мыслителей... Вера в Бога, «не связанного с идеей логоса» (не точнее ли сказать: не связанного идеей логоса?),— и вправду бессодержательна с точки зрения логоса, т. е. вера бедна развитым опосредованием логических определений. Но у веры есть собственная точка зрения; богатство ее собственного содержания измеряется не опосредованными логическими определениями, но непосредственными целостными образами. Вера, можно сказать, беднее мыслями, но богаче красками, звуками, головокружением, нежели разум. И — с точки зрения веры — бедна, скудна, бессодержательна сама логика чистого разума. Бог (не тот, которого познают, но Тот, в Которого веруют) не связан с идеей логоса, вообще ни с какой «идеей» не связан, ничем не связан,— зато Им Самим — в одностороннем порядке — завязаны все узлы мироздания, в Его власти — сотворение мира, чудеса, творчество, Страшный суд.
Вера у Шестова — всемогущее всесозидающее начало, Бог — это Бог Живой. И это — не пустые слова, всемогущество Бога — не абстракция.
Конкретность Бога Живого ярче всего раскрывается Шестовым, когда он отвергает излюбленный тезис рационалистов о предшествовании «вечных истин» разума — Богу.
Для эллинов тезис этот не мог быть даже взят под сомнение. Сама их идея теогонии подразумевала рождение богов из какого-то более высоко в ценностной иерархии стоящего начала. Стройный, законосообразный и прекрасный космос, действующая в нем неумолимая судьба и беспомощные люди — к этому приходили они с необходимостью, дальше этого не шли, выше не поднимались (независимо от того, шла ли речь о богах, об обществе, об искусстве или еще о чем-нибудь). Отвлеченное безличное начало с его холодною красой царствовало — и конкретный личный Бог, живой Творец всего сущего, независимый от этого начала,— был попросту немыслим. Но иудео-христианская мысль имела все основания драться за эту немыслимость. Бог, никем не рожденный, создавший мир, творящий чудеса, избирающий народы, гневающийся и радующийся, возлагающий на Своего Сына грехи мира и отправляющий Сына во искупление грехов мира на крест — это и есть Бог Св. Писания. Бог никем не сотворен, и любая истина может быть лишь Им сотворена; лишь сотворенная истина возможна для христианина. А несотворенная истина, истина до Бога,может означать лишь одно: сотворенного бога, следственно — идола, т. е. прямое поругание заповеди Св. Писания!
Христианство, знаменуя собой ни с чем не сравнимый по значению всемирно-исторический переворот, не могло не означать и переворота в философии. В этом смысле, в плане философии, представление о сотворенной истине — центральное. Вот потому-то представление о сотворенной истине подверглось настолько яростным атакам со стороны мудрецов новой эры. Ведь философы — тайно или явно — во все времена жаждали править миром от имени своих несотворенных истин; теперь же град земной навеки отнимался у них во имя Града Небесного, где правит не подвластный никаким «истинам» Бог, а пути к Нему разыскиваются верой, Царство Его берется силой и принадлежит нищим духом... Мудрецы сделали свое дело. Первые Соборы проклинали гностиков, пелагианцев — но те (выражаясь на уродливом языке, столь родном и понятном нашим соотечественникам и современникам), «будучи организационно разгромлены, идейно не разоружились». Церковь, неоднократно отвергая на словах несотворенную истину, с недостаточной последовательностью
Существенно не только само отстаивание Шестовым сотворенной истины; существенно то место, которое мысль о сотворенной истине занимает во взглядах Шестова. Следовало бы внимательно вчитаться в такой, например, отрывок.— Формальное признание сотворенной истины Декартом, будь оно приведено и развито во всей декартовской философии,— «...навсегда и окончательно оторвало бы новую философию от древней и заставило бы ее поставить себе свои собственные, совсем не существовавшие для греков задачи, отыскать новые «первичные принципы» и радикально изменить всю «технику мышления». Сотворенная истина, истина, над которой Сын Человеческий, как и над субботой, всегда остается господином, равно как и добро, имеющее своим источником ничем не ограниченную волю Божию, для греков есть contradictio in adjecto (противоречие в терминах), есть, стало быть, нечто невозможное и притом еще мерзость запустения. Идея сотворенной истины возвращает нас к тому состоянию невинности и неведения, о котором говорится в книге Бытия, но это полагает конец рациональной философии» /220/.
Сотворенная истина полагает конец рациональной философии — вплоть до того, что заставляет радикально изменить технику мышления! Техника мышления помещается древними и новыми рационалистами в исключительное владение гносеологии, даже таких ее специальных отделов, как логика. Гносеология же и логика должны как будто строиться из себя самих, на основе собственных каких-то предпосылок а priori. Более того: «черпающий из себя разум» (Гегель) жаждет на основе тех же предпосылок выстроить онтологию, этику, аксиологию; «из себя» черпает разум «модель» бытия, нравственный закон, иерархию ценностей. И как разум присудит — так тому и быть: даже если речь идет о Боге, бессмертии, свободе,— не говоря уж о «технике мышления». Судья же — стращал Гегель — «...должен держаться закона, выносить решения, не отклоняясь от закона, не принимая оправданий, должен судить нелицеприятно». /Энциклопедия философских наук, т. 1. Наука логики. 80, прибавление.— М., 1975, c. 203/.— Шестов же (и это поражает!) саму гносеологическую революциюобосновывает не какими-то гносеологическими предпосылками, но — потребностью в ценности. Гносеология и логика черпаются не «из себя», но — из метафизики, из онтологии, даже из такой «заинтересованной» области, как аксиология. С точки зрения рационализма — это прямое насилие над интеллектуальной совестью. Начало как бы выводится из результата, подгоняется под ответ. На деле, однако, речь идет не о «результате», но — именно о потребности. Шестов и говорит постоянно о едином на потребу. Ценностии нужда в них мира и человека, мерящий эти ценности Творец,— вот кто (Кто) создает на деле «гносеологические предпосылки» обновленной религиозной философии — вплоть до новой техники мышления. Совесть — не «интеллектуальную», но живую человеческую совесть,— это никоим образом не затрагивает.
Между прочим: у самих-то рационалистов — полно, неужто вправду проделывается у них чинно весь этот путь, от начала (гносеология) к результату (истина, ценность)?.. Быть может, их путь — тот же: от потребности в ценности — к выбору способа, как овладеть ценностью?.. Но — во-первых — они в этом никогда не признаются. Во-вторых же,— сами ценности их, если не пусты и бессодержательны, то суетны и сомнительны. Кто в этом усомнится — тому следовало бы припомнить древний завет философов: если хочешь подчинить себе все, подчинись разуму! — Делают обыкновенно упор на второй части замечательного этого афоризма. Но древним-то была много понятней первая... и — вот она, гносеологическая предпосылка! Те же, кто философствует, как это принято сегодня, в стиле академическом и стремления «все подчинить» не декларирует,— те пусть перечтут юношеские свои дневники... Самое же существенное: независимая от ценностей выработка гносеологии, даже если она осуществляется как критика разума (но — критика самим же разумом),— чересчур уж напоминает «самокритику», принятую в КПСС.Чисто методологически выработка эта не может оказаться ничем, кроме порочного круга... Разум хитрее веры, но вера — честней познания.
Бог — жив, ибо даже «вечные истины», предельные эти столпы человеческого разумения, творятся им по своему усмотрению и по усмотрению Его могут быть преображены. Как раз эти истины — отвлеченны и бессодержательны, Бог же конкретен и всемогущ (если под конкретностью, как и под содержательностью, мыслить не то, что мыслил Гегель: не развитость опосредованных определений, но — творческую силу). Вообще, не может быть истинной никакая истина, кроме той, которая Им сотворена. И все, что сотворено Им, может оказаться истинным.— И вот как говорит Шестов об отношении Бога к такому, например, вечно-истинному Его «определению» как неизменность: «...Бог неизменен потому и постольку, поскольку Он изменяться не хочет и не находит нужным. Когда Авраам, отец веры, приводит соображения в защиту Содома и Гоморры, Бог спокойно их выслушивает и, вняв им, меняет свое решение. Таких примеров в Библии сколько угодно...» /202/.— Когда упрекают Шестова в «бессодержательности» веры — забывают о буквальном отношении его к Св. Писанию, столь редкостном для последних столетий. А ведь именно буквальное отношение к Библии дает содержательность религиозной мысли, потому что более надежного источника для религиозной мысли, нежели живые образы и конкретные слова Откровения,— нет и быть не может. Аллегорические же толкования Писания ведут только к бессодержательности веры, к распылению ее содержания, к неверию. Поразительно: чем более лично, из собственного духовного опыта исходя, мыслит человек (Киркегор, Достоевский, сам Шестов) — тем буквальнее воспринимает он Писание; никакого противоречия между словами Откровения и личностью на поверку не оказывается: настолько близка Библия сердцу человека. И наборот: чем «объективнее» старается мыслить философ, чем упорней гонится за вечными и всеобщими истинами — тем безнадежней удаляется он от духа и буквы вечной книги!