Алкиной
Шрифт:
– Удивительно, – сказал Гемелл, – что из ее утробы не произошел пчелиный рой, как это ожидается; всякому известно, что гниющий конь порождает ос, осел – жуков, краб – скорпиона, из мертвой же коровы выходят пчелы, и многие со времен Аристея возобновили этим средством свое погибшее благополучие.
– Пусть дивятся этому, – возразил Палладий, – те, кто не помнит, что Аристей сперва принес богатые жертвы и примирился со всеми, кому нанес обиду; если же оставить мертвое тело где придется, не склонив к себе богов и ничего у них не прося, едва ли увидишь, как кипят пчелы в поломанных ребрах и как, вынесшись из своей клети, роятся на дереве. Впрочем, есть отменная пчелиная мазь, которую можно с пользой употреблять к тому, чтобы рои пчел сами собой залетали жить в пустые улья и дупла; для составления оной всего и надобно, как лучшего и самого спелого винограду и лучшего неочищенного меду, как его собирают, вместе с воском и всем; в подробности же я входить не стану, так как сейчас в этом нет надобности, а знания, обнаруженные
Тут Гемелл разлился в похвалах его учености, убеждая его взяться за сочинение книги по домоводству, которая будет полезна любому рачительному хозяину и за которую восхвалят его сельские божества.
– Я и сам подумывал, – отвечал ему Палладий, – сочинить книгу, которая бы заключила в себе дознанные опытами способы, как прозорливый хозяин может пользоваться с большею выгодою садами, лугами, полями и виноградами, также всяким скотоводством, рыбною ловлею, бортными и другими угодьями, прибавив к ней замечания о погоде, каким образом точно и с достоверностью предузнавать оную по течению природы, равно о том, как обрабатывать и удобрять землю под посев хлеба и огородных растений, с присоединением сюда статей, принадлежащих к болезням и их лечению. Но я вижу по моей капусте (он указал на какую-то грядку), что скоро быть дождю: у нее листья вялы и против обыкновения вниз висят; а потому надеюсь, вы меня простите, ибо мне надобно отдать некоторые хозяйственные распоряжения.
Тут он с нами простился; мы благодарили его и пустились прежней дорогой.
III
Как нам ни было жаль Палладия, погибшего его хозяйства и падшего разума, а все же по ребяческому легкомыслию мы не упустили над ним потешиться, особенно над его капустой, которую он применял от всех недугов. Гемелл, слушая наши остроты, промолвил, что не след так судить о капусте, ибо свойства ее разнообразны, и лучшие авторы ее рекомендуют, а многие великие люди и сами ею лечились, как, например, славный Альбуций Сил, ритор из Новарии, когда побили его сограждане.
Я ничего доселе не знал об Альбуции, кроме того, что он столько был неуверен в своих способностях, что хотел подражать последнему, кто перед ним хорошо говорил; а поскольку я всегда был жаден знать об ораторах, их жизни и обыкновениях, то пристал к Гемеллу, прося, чтобы о том поведал. Он рассказал вот что.
Были два человека, чьи сады были рядом, один богач, другой бедняк. У богача сад был полон цветами, бедняк держал ульи, за коими прилежно ухаживал. Богач не раз просил перенести ульи в другое место, затем что пчелы всякое утро к нему летят и много досады чинят его домашним, бедняк же просьбы его не исполнил. Тогда богач велел опрыскать сад медвяной отравой, и пчелы, к нему летавшие, все передохли. Осиротелый бедняк подал на врага в суд. Дело разгласилось, горожане увлеклись предметом, по видимости ничтожным. Не стану ни называть тебе вождей народного мнения, ни описывать произошедших сражений, ни пересказывать речей, в коих сограждане пускались гурьбой по саду, ибо ты учился в школе и все это сам себе без труда представишь. Альбуций, по должности эдила ведший суд, решил дело в пользу бедняка. Тогда раздраженные друзья богача, словно по ратному сигналу двинувшись роем, облепили Альбуция и, осыпаемого поношениями, в тычки согнали с судейского места, намяв ему бока. Один бедняк бежал за ним, рассыпая мертвых пчел из складок одежды, и в слезах благодарил доброго судью. Возмущенный Альбуций вышел из города, приговаривая, что если им не надобно справедливости, пусть живут, с чем есть; и как гнев застилал ему глаза, он шел, ни о чем не думая, и к вечеру добрался до Верцелл. Там он остановился на постоялом дворе и начал считать раны, поминая при каждой того, кто ее нанес. Когда он таким образом обошел весь город и исчислил на своем теле лучших мужей Новарии, сердобольный хозяин, глядя на его досады, предложил натереть капусты с медом, дабы прикладывать к ранам, а если этого покажется мало, вкушать ее с кориандром и уксусом, и тогда он к утру сделается лучше нового; если же нет, он поищет для него арники.
На ту пору рядом оказался софист, заночевавший в гостинице, именем Приман, который, слыша речи хозяина, возразил, пусть-де он своей капустой лечит полипы в носу, что же до синяков и ушибов, как знает всякий, кому доводилось выступать перед италийской публикой, от них нет ничего лучше пиявок, коих прикладывают штук по пять сразу; иные, впрочем, рекомендуют рыбный соус, как узнал он недавно, побывав в пелусийском Канопе, где этим снадобьем лечат и укусы крокодилов.
Альбуций в досаде на самонадеянного советчика отвечал, что ежели захочет вернуться на родину, тогда, без сомнения, заранее запасется средствами от крокодилов, а покамест ему довольно будет простой здоровой капусты, ценимой нашими предками, которые были люди прямые и не склонные хвалить то, что похвалы не заслуживает. Приман, однако, упорствовал, превознося пиявок, словно от их участи зависела его репутация. Тогда Альбуций поднялся и, потирая то одно ушибленное место, то другое, произнес перед софистом, хозяином и теми из слуг, кто успел сбежаться, речь на тему «Раненый Менелай раздумывает, предаться ли ему в руки Махаона или отправить кого-нибудь из спартанцев на Скамандр за пиявками». Приман оскорбился.
Ночью на постоялом дворе стучат в ворота. Слуга с соломой в волосах, зевая, вопрошает: «Кто там? чего надобно?» – «Это я, бедный Валерий, – отвечают ему: – вернулся с полдороги за делом: отвори». Слуга заглянул в щелку; сон из него вмиг вылетел, он побежал за хозяином. Хозяин приходит и спрашивает, чего он колотит в ворота и не дает постояльцам спать: ужли его неверно рассчитали? так и за ужин взято менее, чем следовало. – «Отвори, – говорит Приман, мокрый с головы до ног и бледный как смерть, – у меня припасено кой-что для соседа: уж верно будет доволен». Зовут Альбуция; он приветствует стоящего за воротами Примана, как старого знакомого, и спрашивает, чего ему надобно. «Наловил тебе пиявок, – отвечает тот, поднимая руку с лукошком: – поставь, не побрезгай: увидишь сам, как чудно действуют». Альбуций уж хотел его пустить, но хозяин его отпихнул, примолвив, что никому не даст отворить, а Приману крикнул, чтобы повесил лукошко на заборе, утром заберут. «Ну, будь так, – отвечает Приман, поворачивая прочь: – глядите, не забудьте».
Поутру отважились отпереть ворота. Лукошко висело на заборе; пиявки, пригретые солнцем, так уже запеклись, что ими разве в зубах ковырять; а скоро пришла в гостиницу новость об утопленнике, выловленном милею ниже брода. Хозяин явился к Альбуцию, лечившемуся капустой, начал почтительными пожеланиями скорейшего исцеления, а кончил тем, что покамест сидит у него в доме человек столь сладостного и столь сокрушительного дарования, что люди и после смерти на него обижаются, никому под этой крышей не будет покоя, а потому он нижайше просит Альбуция ради принятого ныне человеколюбия покинуть его дом. Альбуций ушел, сперва вытребовав себе лукошко покойника, и вскоре прибыл в Рим, столицу мира, где был принят у оратора Планка. Тот по обширному самомнению имел обычай перед своей декламацией выпускать поговорить кого-нибудь другого; Альбуций же, согласившись пойти перед Планком, словно ликтор перед консулом, добился того…
Тут дернуло меня спросить, отчего утонувший Приман, явившись ночью на постоялый двор, назвался бедным Валерием: что это значит? Гемелл же начал утверждать, что ничего подобного не говорил и что утопленник назвался «несчастным Приманом», как ему и следовало: потому, во-первых, что несчастными вообще называют умерших, как показывает Цицерон в первой книге «Тускуланских собеседований» или как Дидона называет мужа своего Сихея несчастным по той же причине; кроме того, на трех вещах основана долгота нашей жизни: на природе, по которой нам отпущено не более ста двадцати лет; на судьбе, которая кончает с нами по истечении девяноста лет, то есть трех оборотов Сатурна; на случае, к которому принадлежат все привходящие обстоятельства, каковы падение дома, пожар, кораблекрушение и прочие, как Цицерон в первой книге «Филиппик» говорит, что многое угрожало ему вопреки судьбе и природе, то есть случай погибнуть от меча Антониева, – следственно, умерших от злого случая более, нежели кого-либо, подобает звать несчастными; наконец, при жизни его и звали Луцием Валерием, а именем Примана он впервые нарекся по смерти, как человек, которому первому удалось утонуть в Сессите: подобным образом филакийцы прозвали Иолая Протесилаем, когда он погиб, а Дидону нарекли этим именем после мужественной ее кончины, прежде того звав Элиссою; и вообще он не утонул бы, кабы не показалось ему, что впереди перебирается через реку человек с фонарем, он и увязался за ним.
Я оторопел от этого и примирительно сказал, что, верно, недослышал, так пусть он на меня не серчает, а лучше доскажет, как Альбуций себя показал, выступив в доме Планка. Но сварливый старик, распалившись, кричал, что всякий знает, кто таков Мунаций Планк; что он, некогда римский консул, на людном пиру у Антония, привесив себе к заднице хвост, танцевал кентавров на Пирифоевой свадьбе; что Альбуций не такого был нрава, чтобы искать милости у того, кто вмещал в себя целый табун лошадей и ни одного приличного человека, и что ноги его не бывало у Планка в доме. Я не знал, как его утихомирить. На его кипучий гнев и бочки масла бы не хватило. Наконец он умолк от усталости бесноваться и глядел на нас угрюмо. Леандр, улучив минуту, шепнул мне: разве-де оттого несчастным звался Сихей, что умер? кажется, Дидона потому его называет несчастным, что уже его забыла, поддавшись новой любови. Я отвечал ему, что тоже так думаю.
IV
В это время впереди повиделись четверо здоровенных селян с погребальными носилками; лица у них были угрюмые, и они торопились. Но Гемеллом овладел его причудливый бог: он заступил удивленным селянам дорогу и, возвысив голос, произнес:
– О гордые наследники древней доблести этолийцев, куда идете вы и какими подвигами намерены себя прославить? Расскажите все без утайки, чтобы я и мои спутники могли рассказать о ваших делах всякому, кого встретим.
Те приостановились, и один из крестьян, как мог вежливо, отвечал: