Алкиной

Шмараков Роман Львович

– Один богатый юноша, имевший своего отца примером во всех пороках, довершил это состязание, убив соперника, но так, что тело отца не было найдено. Альбуций обвинял юношу перед центумвирами. Ночью явился ему призрак убитого, благообразный и величественный, и сказал, что очи всех добродетельных людей в Элисии устремлены на него, Альбуция, и что, одержав победу, он стяжает великую славу и в этом, и в том мире. Альбуций отвечал, что, сколько ему помнится, славолюбие – последняя риза, которую совлекает с себя душа, входя в преисподнюю, так что покойнику невместно о том говорить, а слушать покойника о соблазнах славы – все равно что скопца о таинствах любви; кроме того, Хрисиппова ученика искушать тщеславием – пустая затея. На другую ночь призрак явился ему в грозном виде и сказал, что нерадение и хладность, с какою он ведет процесс, гневит богов, любящих правду, так лучше бы ему оказать усердие, чтобы, не ровен час, не сгинуть под небесной карой. «Не твоя печаль, – отвечал ему Альбуций, – посредничать между мной и богами; если ты тот, кем себя называешь, тебе лучше бы не поминать богов, чтобы не накликать их на свою голову, а вести себя смирно, уповая, что они о тебе не вспомнят, ибо для людей вроде тебя боги означают не надежду, а страх неотвратимого наказания; так что придумай что-нибудь получше, а покамест, прошу, оставь меня: мне снился человек,

идущий по дороге с большим мясным пирогом на серебряном блюде, а ты мне это перебил». После этого призрак исчез. В третий раз он явился жалкий, с отросшей бородой, всклоченными волосами, в рубище, полном вшей, и сказал: «Больше уж мне не позволят к тебе приходить, а потому я открою тебе правду. Мой сын послал ко мне наемных убийц, и я погиб. Не зря мне перед этим снилось, что я скитаюсь в полдень среди портика, никем не провождаемый, ибо для человека высокого звания ходить во сне одному – дурная примета. На половине жизни сошел я в преисподнюю, дабы испытать, каково здесь людям, которые вели позорную жизнь и умерли, не приведя в порядок своих дел. Души умерших насильственной смертью не допускаются обратно в край, откуда взяли начало, пока в беспрестанных блужданиях не исполнят установленного судьбой срока. К тому же я не погребен как следует: мои кости тлеют в лесу, мои ноги торчат из земли, их гложут звери, каких я при жизни не стал бы есть ни с каким соусом, а это значит, что раньше, чем минет сто лет, меня не впустят в челн Харона. Из этого ты можешь заключить, что положение мое незавидно. Несколько дней назад под вечер сидел я, обняв свои ноги, под холмом, где не слышно ветра, в горьких раздумьях, где мне искать участия: ведь тут, когда откроешь рот, говорить дают самое краткое время, строго следя, чтобы речь твоя не затянулась, а когда закончишь, гонят прочь, понося последними словами». – «Друг мой, – прервал его Альбуций, – если ты хочешь убедить меня, что по смерти сделался судебным оратором, я тебе не поверю: это искусство требует длительной подготовки». – «Не смейся надо мной, – печально сказал мертвец. – Бог весть, что тебе самому приготовлено, сжалься же над участью, от которой не можешь уберечься. Так вот, пока я сидел там, раздумывая над тем, что я и мои злосчастные сотоварищи лишены последнего утешения – умереть еще дальше, подошел ко мне какой-то человек, черный, высокий, и приветствовал, назвав по имени. Я удивился, ибо его не помнил; он же сказал, что хорошо меня знает, и в доказательство перечислил некоторые из моих прегрешений, которые, мнилось мне, никому из людей неведомы. Он сказал, что знает мои тяготы и может мне помочь, однако с одним условием. “Сын твой, – сказал он, – сравнялся с тобою во всяком грехе, а в иных и превзошел: ты блудил без меры, пока силы позволяли, – он зовет Венеру обратно, не успеет она отойти от его кровати; ты гонялся за завещаниями – и ему знакомо искусство гробового обольщенья; ты стал причиною смерти своего отца – он также; ты не знал жалости к должникам – он был для них проклятием. Чтобы не стать докучным, пространно излагая общеизвестное, я сокращу свой перечень, но скажу вот что: твой сын, в отличие от тебя, никогда не приносил ложной клятвы в суде. Не знаю, почему так вышло, но думаю, это следствие не добрых намерений, но лишь недостатка времени. Так вот, если ты добьешься, что твой сын согрешит и этим, я сделаю так, что твой срок будет кончен и ты вступишь в Харонову ладью, оставив по себе достойного наследника, которого мы будем ждать с нетерпением”. Молвив это, он ушел».

VI

– «Позволь уточнить, – сказал Альбуций. – Ты, проживший жизнь так, как ее прожил, поверил первому встречному в преисподней, потому что он обещал тебе то, чего тебе больше всего хочется?» Призрак лишь вздохнул и опустил голову. «Теперь, – сказал Альбуций, – когда мне скажут, что простодушие ушло из мира, я буду знать, куда именно. Но скажи, зачем тебе торопиться? Ведь когда ты доберешься до судьи, тебе лучше не станет: надеюсь, он найдет кары, каких ты заслуживаешь». – «Как попадешь сюда, узнаешь, – отвечал призрак: – нет муки хуже ожидания, оно вмещает в себя все прочие». – «Пусть так; чего же ты хочешь?» – «Чтоб мой сын поклялся ложно». – «Так за чем дело стало?» – «Если он будет утверждать, что не поднимал на меня руки и даже не видел моего мертвого тела, в этом не будет ни слова лжи». – «Прекрасная задача, – молвил Альбуций, – доверь это мне; скажи только, где искать твой прах, а об остальном не беспокойся». Призрак рассказал и пропал. Назавтра юноша получил от своего обвинителя письмо; он сломал печать и прочел: оно было полно заносчивых попреков и нелепых наставлений. Он пожал плечами и выбросил его. На следующем заседании Альбуций, обращаясь к обвиняемому, воскликнул: «Так ты хочешь кончить дело клятвой? Я скажу тебе, чем клясться: клянись останками твоего отца, которых ты, по твоим словам, не видел» и далее в том же роде. Л. Аррунций (он был защитником) сказал: «Мы принимаем условия, он поклянется». Альбуций кричал, что не предлагал условий, но использовал фигуру речи; Аррунций настаивал, судьи же спешили покончить с делом. Альбуций противился, говоря, что этак все фигуры будут изгнаны из мира: «Великая важность, – отвечал Аррунций, – проживем и без них». Центумвиры позволили клятву, обвиняемый ее принес; Альбуций покинул судилище, всеми осмеиваемый. Ночью приснился ему довольный покойник в лодке, а потом человек с мясным пирогом.

Тут Леандр зашептал мне, что не понял, что там случилось у них в суде и чего такого добился Альбуций, что ему пироги снятся; я же ему, пусть вспомнит, как вышло с Сивиллой, когда она получила весточку с родины: Альбуций запечатал письмо глиной, смешанной с прахом покойника, и сын уже не мог клясться, что его не видел. Леандр спросил, неужели это считается за грех, а я ему: «Выходит, что считается».

Он спросил еще: коли этот Альбуций был поклонником Хрисиппа, верил ли он в вещие сны?

– Конечно, – говорю, – верил: они ведь считали, что боги подают людям знаки по-разному, в том числе и сновидениями, словно неким природным оракулом, так что наш разум, причастный божественному, узнает о его намерениях, словно от общительного спутника, и извещает спящую душу с помощью образов, какие ей посильно понять: оттого спящие входят в незнакомые места и многих там встречают. Немало усердия и остроумия они потратили, собирая и толкуя разные сны, от важных и прославленных поэтами и историками, вроде сна Гекубы или матери Дионисия, до суливших благоденствие или горести людям ничтожным и безвестным, вроде того, которому приснилось яйцо у него в постели, или того, которому явился его приятель с жалобой, что хочет его убить трактирщик; много всякого насобирали они, хоть иные насмехались над людьми, которые, почитая себя философами, наносят в свои книги столько ярмарочного вздора.

– А верил ли он, – продолжает Леандр, – что души умерших столь вольны в своих поступках, что могут являться

кому-то во сне, если у них есть к нему просьбы или угрозы? – Нет, – говорю, – такого они за душами не признавали, а если ты видишь во сне покойника, так он имеет столько же отношения к настоящему человеку, как Патрокл на картине – к Патроклу живому. – Так почему же, – спрашивает он, – Альбуций поверил этому покойнику, будто на том свете и вправду все так, как этот распутник и сквернавец ему поведал? – Как же не верить, – говорю, – коли нашлись его кости там, где он указал: поневоле поверишь. – А откуда нам знать, – упорствует Альбуций, – что они в самом деле там нашлись? Был ли при этом еще кто-нибудь?– Едва ли. – Стало быть, Альбуций один свидетель своим подвигам, и обо всем, что он совершил так чудесно, мы знаем не от кого-нибудь, но только от него самого. – Послушай, – говорю, – ты Альбуцию не позволяешь верить покойнику на том основании, что он человек дурной и приходить к живым ему философы не велят: будь так; но поверь хоть Альбуцию: он человек приличный, все его земляки в том свидетели; если ему откажешь, тогда от этой истории и вовсе костей не соберешь. – Твоя воля, – отзывается Леандр, – а мне что-то сомнительно; а впрочем, давай-ка спать.

Но мирно кончить день не дал нам Гемелл, вошедший в такое вдохновение, что вывалился из комнаты наружу, оглашая дом жалобами, что такого великого человека, как Альбуций, к которому мертвые ходят с просьбами, живые не уважают и держат в небрежении. Он запутался в темноте, что-то повалил, не переставая пенять на низость нашего века и призывать паршу на его плешивую голову и чирьи на его ослиные уши. На грохот высыпали постояльцы, которые, слыша призывы к мертвым прийти и почтить несравненного оратора, в ужасе принялись совать кулаками кто куда горазд, то ли думая отогнать мертвецов, то ли оттаскать чародея, который их призывает, Гемелл же вертелся волчком между ними, успевая получить под ребра от каждого. Мы выскочили спасать нашего неистового спутника, боясь, как бы в этом ночном сражении его не забили насмерть. Случай послал ему навстречу такой здоровенный удар, от которого он рухнул без памяти, и мы искали его ощупью, хватаясь за чужие ноги. Тут досталось и нам тумаков от перепуганных постояльцев, но мы уже от этого дня ничего доброго не ждали.

VII

Поутру проснулись мы, в один день дважды битые, как какой-нибудь раб в комедии, каждой костью ощущая каппадокийское гостеприимство. Леандр завел было речь о том, чтобы предоставить Тетриния его судьбе, затем что он-де разбойник, а нам бы полежать, но я решил твердо и велел ему собираться. Мы вышли из гостиницы. На пути Леандр спросил, как я думаю отбить Тетриния у крестьян: напасть на тех, кто окажется у амбара – в сем случае он не хотел бы быть участником, ибо у него от вчерашнего бока болят – или тайком туда забраться, а тогда не лучше ли было пойти ночью. Я отвечал, что ни то ни другое, а рассчитываю их убедить. Он на меня покосился и спросил, как я думаю, кончится это битьем или нет. Я отвечал, что достаточно учился убеждать людей и что обойдется без битья. Тогда Леандр сказал, что давно хотел просить меня об одной вещи, да не хотелось при Гемелле, а именно, чтоб я взялся учить его нашему искусству. Я никак не ждал этого и спросил, отчего ему вздумалось. Он отвечал, что Ктесипп со товарищи учил его, как правильно говорить, а потом чудесная сила моего наставника подняла нас и спасла – правда, сперва бросив в логово к разбойникам, но там уже я показал, на что способен, из пленных сделав нас свободными, да еще заставив разбойника поделиться с нами едой: из сего он, Леандр, примечает, какое величие и польза в нашем искусстве, и ничего другого так не хочет, как выучиться ему и стать таким же могущественным, как я и все Филаммоновы. Такие мольбы и доводы с уст его слетали; а как мне в ту пору тягостней всего было вспоминать и о нашем учении, и о моем тщеславии, от которого я ничего, кроме горестей, доселе не видел, нелепые его просьбы распалили во мне крайнюю досаду, приемную мать ораторского вдохновения.

– Итак, – говорю я, – ты видел, как трое юнцов потешались над тобою, одновременно препираясь друг с другом, потом – как неизвестно что ухватило нас посреди Амиды, осажденной персами, и бросило в каппадокийскую глушь, с такою аккуратностью, что сумело остаться безвестным, так что мы не знаем, кого благодарить, потом – как твой приятель обвел вокруг пальца разбойника, которому незадолго до того отвесили такой удар по голове, что перед ним проскакал весь Ад, с Плутоном, его племянницей, конями и факелами, и теперь ты хочешь, чтобы вот в этом-то искусстве тебя наставили, потому что оно кажется тебе всего честнее и могущественней? Ответь мне, дорогой Леандр, что же это за искусство, о котором ты говоришь? Уж верно, не врачебное?

– Нет, – уныло отвечает Леандр, видя, в каком я раздражении, и боясь сказать еще что-нибудь, чтобы не вышло хуже.

– Конечно, нет: тогда ведь дело бы шло о том, что кто-нибудь у нас выздоровел или, по крайней мере, потратился на лекарства, а тут ничего подобного не происходит. Или, может, это искусство кораблевождения?

– Нет, – отвечает он.

– Иначе бы у нас тут был человек, который, владея этим искусством, отправился бы за море и счастливо вернулся, привезя много всего, что в наших краях хорошо идет, – и зерна, и вина, и оливкового масла, и парфянских кож, и оникса, и саргогаллы, – и продал бы это все с большой для себя выгодой, а у нас ведь ничего этого нет, так ведь?

– Так, – отвечает он.

– Что же это, дорогой Леандр, за искусство, которое обнаружилось во всех этих случаях и которое ты так ценишь? Может, искусство человека, опытного в праве? Но тогда мы были бы совсем другие люди, наделенные знанием, что деньги, которые даются блуднице, нельзя истребовать обратно, а стоимость того, что было выброшено за борт, раскладывается на всех, кто находился на корабле, и кто потратился на похороны, вступил в обязательство с покойным, а не с наследником, и что присутствующим считается и тот, кто находится в садах, и что голуби считаются твоими, пока имеют привычку к тебе возвращаться, и что если ты к своей статуе приделаешь чужую ногу, то считаешься собственником всего вместе, ибо нога разделяет судьбу целого, хотя некоторые думают иначе, и к нам что ни день приходили бы и осаждали бы нас, словно вражескую крепость, люди, нуждающиеся в ответе, можно ли носить траур по врагу отечества, и какими правами обладает безумный, если ты взял у него взаймы, и можно ли вызывать в суд человека, у которого свадьба, и вправе ли слепец искать новой должности или только исполнять ту, которую раньше получил, и можно ли пользоваться зеркалами, если у тебя узуфрукт на дом, и считаются ли пчелы дикими животными или нет, и кому принадлежит остров, намытый рекой или поднявшийся из моря, а мы глядели бы важно, выступали бы степенно и на каждом шагу восхваляли город Берит, кормилицу законов, благодаря которой мы вкушаем такое благоденство; а между тем мы с тобой, дорогой Леандр, люди, которых каппадокийские крестьяне бьют палками, выломанными из погребальных носилок, а значит, речь у нас идет не об этом искусстве, а о каком-то ином.