Атаман Устя
Шрифт:
— Тарасъ, Богъ съ тобой! Что ты… ты будто собираешься куда, далече!.. черезъ силу, отъ отчаянья и страха, выговорила Устя.
— Такъ, родная, къ слову пришлось… Я на два денька. Ну, прости, двушка.
Тарасъ обнялъ крпко и поцловался съ Устей. Почудилось ему, что губы Усти холодны, какъ ледъ и дрожатъ.
Двушк вдругъ захотлось ему прямо сказать одно завтное слово… но онъ живо отвернулся отъ нея и заговорилъ съ сыномъ.
— Ну, прости, сынокъ… Помни, коли что, сейчасъ утекайте домой, а то и васъ накроютъ. Да это я такъ; а черезъ два дня я вернусь безпремнно.
Черезъ два дня Тарасъ
Какъ же онъ теперь-то маху далъ?
Онъ самъ явился къ воевод!..
— Погулялъ, буде! сказалъ онъ. — Намаялся да и прискучило. Судите и казните.
Боялся Тарасъ одного — кнута и Сибири. Но скоро узналъ, что съ нимъ будетъ, и перекрестился. Будетъ за вс его долголтнія лиходйства по низовью Волги, Кам и по Чусовой примрно строгое наказанье — четвертованье.
Узнала Устя о поимк и заключеніи Тараса, и во второй разъ въ жизни сердце ея будто содрогнулось и кровью горячей облилося. Первый разъ было съ ней такъ, когда она, прискакавъ изъ острога домой, нашла домикъ отца еодора, заколоченный досками, а теперь вотъ во второй разъ… И еще тяжеле, еще ужасне. Теперь она, благодаря признаньямъ Петрыня бездушнаго, смутно чуяла правду. Тарасъ ее любилъ, какъ же онъ уступилъ ее сыну, а самъ вдругъ попалъ въ острогъ?
Въ первую минуту Устя собралась было итти къ воевод и добровольно отдаться, чтобы очутиться около Тараса, но Петрынь краснорчиво убдилъ двушку, что отецъ непремнно уйдетъ и явится въ скорости домой. Главное дло имъ самимъ бжать скоре изъ города; попадутся они, тогда и Тарасъ пропадетъ изъ-за нихъ, потому что онъ ихъ не броситъ въ острог, а троимъ вмст бжать мудрене.
Чрезъ силу и противъ воли согласилась Устя, и они въ ночь осторожно покинули городъ. Съ этого дня, ежедневно, ежечасно ждала Устя атамана Тараса домой… Петрынь тоже надялся и утшалъ ее, и тоже ждалъ.
Прошелъ мсяцъ, эсаулъ Гвоздь отправился въ городъ развдать объ атаман. Прошелъ еще мсяцъ, а ни о Тарас, ни о Гвозд не было ни слуху, ни духу.
Шайка безъ начальства стала разбгаться и бунтовать. Устя тоже собралась опять въ городъ, и Богъ всть, что могла бы она сотворить съ собой, если бы отправилась, но на счастье ея вернулся эсаулъ и повдалъ о судьб Тараса.
Атамана ихъ казнили четвертованьемъ, а голову и руки развезли по городу и прибили на заборахъ у разныхъ заставъ.
Весь городъ диву дался, да и самъ Гвоздь, разсказывая, вдругъ затрясся, вспоминая, какъ атаманъ помиралъ. Онъ исповдывалъ вс свои грхи народу, все кланялся земно на вс четыре стороны, и все повторялъ:
— Простите меня, окаяннаго, православные, замолите мою душеньку черную, гршную. Я человко-убивица, съ крови младенца новорожденнаго началъ свои лиходйства.
И сталъ онъ самъ просить палача, чтобы прежде ему руку его правую отрубили, чтобы ему видть ее, окаянную, дьяволомъ искушенную.
— А послднія его слова были про тебя, молодецъ! сказалъ Гвоздь: перекрестился онъ и здорово крикнулъ, подставляя голову подъ топоръ: прости, прощай, Устя.
Отъ этого слова Гвоздя — Устя, давно ужъ сама не своя, похолодла и повалилась на землю. Мсяцъ протомилась она…
ЧАСТЬ
I
Красавица-казачка, надвшая мужское платье для побга изъ острога, а затмъ явившаяся въ немъ на Волгу молодцомъ Устиномъ, была уже теперь давно атаманомъ.
Петрыня, дряннаго, слабодушнаго и трусливаго, не могли конечно выбрать въ атаманы; что же касается до замужества красавицы, то она слишкомъ любила память самоотверженнаго Тараса, чтобы любить его сына. Петрынь былъ ей почти противенъ, когда она вспомнила, что изъ-за него погибъ отецъ его и изъ за него потеряла она въ Тарас человка, котораго любила. Самопожертвованіе и погибель Тараса было ошибкой, было роковымъ недоразумніемъ. Все сдлали ея молчаніе, да лукавство и ложь Петрыня. Если Петрынь не зналъ, что Устя любитъ его отца, то могъ догадываться, что на него самого она смотритъ, какъ на товарища. Разумется, Петрынь сначала всячески и упорно добивался любви Усти. Двушка, только что принявъ атаманство, еще неувренная въ преданности всхъ молодцовъ шайки, еще незнавшая, какъ отнесутся къ ней вс, если узнаютъ ея полъ, — лукавила, хитрила и, не отказывая и не ссорясь съ Петрынемъ, оттягивала время.
Но вскор явился въ шайк новый молодецъ, котораго сразу вс полюбили — Егоръ Иванычъ Соколовскій, или Орликъ. Прежній эсаулъ Гвоздь, попавшись на базар въ город Камышин, былъ угнанъ въ Сибирь, и Орлика тотчасъ выбрали на его мсто, хотя Петрынь добивался почетнаго званія. Новый эсаулъ, разумется, тотчасъ угадалъ, кто атаманъ шайки, и, какъ прежде Тарасъ, влюбился въ Устю; одновременно онъ возненавидла лукаваго и злого Петрыня.
Устя, имя теперь новаго эсаула, добраго, храбраго, умнаго и горячо ей преданнаго, уже стала дйствовать прямо и открыто, не стсняясь съ Петрынемъ. Единственно, что она считала своимъ долгомъ по отношенію къ покойному Тарасу, — не давать Петрыня въ обиду своимъ молодцамъ, которые, безъ ея защиты, давно бы уходили его.
Появленіе Орлика измнило окончательно поведеніе Петрыня. Онъ ревновалъ, злился и, видя, что Устя относится теперь къ нему холодно или съ нескрываемымъ презрніемъ, возненавидлъ Орлика и отчасти и ту, которую думалъ, что любитъ. Петрынь ршилъ отомстить Уст. Взяться за мщенье просто, по-разбойнически — онъ не могъ; броситься на Устю съ ножомъ, убить ее или Орлика, дйствовать прямо и храбро — онъ не могъ по своей врожденной трусости; его дло могло быть только лукавство, месть изъ-за угла, безопасная самому себ… и онъ задумалъ предательство.
Сначала онъ раснустилъ слухъ, что атаманъ простая двка съ Дону… Многіе изъ шайки посмялись и не поврили, такъ какъ Орликъ, уже всми уважаемый, Ефремычъ, котораго тоже любили вс, поклялись, что это эхидная выдумка подлаго и дрянного парня; а т, которые поврили Петрыню, ибо сами подозрвали, что атаманъ ихъ «что-то чуденъ» своимъ видомъ, отнеслись къ извстію, какъ каторжникъ Малина:
— А мн что? Нашему брату что изъ ризы ни торчи — все батька! Лишь бы удалъ да разуменъ былъ атаманъ, да дла разбойныя вдалъ, да кормилъ хорошо и дуванъ соблюдалъ безхитростно и по-Божьему… А тамъ будь себ не токмо баба и двка, а будь хоть птица учучанъ или рыба китъ…