Брусничное солнце

Мягчило Лизавета

И Варвара забыла обо всем. Смачивала тряпку, поила, пыталась покормить, и звала, звала до тех пор, пока не садился голос, а обреченная тоска не начинала взбираться по лопаткам. Края раны покраснели, кожа вокруг распухла, стала горячей. Наверное, она что-то сделала не так…

— Что, второй грех на душу взять решила? — Голос Авдотьи заставил вздрогнуть, растерянно оборачиваясь к двери.

Выглядела упыриха жалко: все та же драная одежда, сбитые в рыжие клочья волосы и грустно выглядывающий из колтуна шарик репейника. Взгляд злой, дикий и голодный, но бросаться она уже не пыталась. Видно, передумала за проведенное

в узком погребе время. Сейчас Варвара была легкой добычей — уставшая, испуганная и огорченная, измученная тяжелым днем и ночью, она едва держалась на ногах, о каком же тут подчинении говорить?

— Я не хотела такого для тебя, разве я бы смогла? — Покачав головой, Варвара с усталым вздохом села на лавку у бедра Якова, опустила лицо в сложенные лодочками ладони, устало растерла припухшие веки. Приглушенный руками голос звучал глухо и уныло. — Если бы отмотать время назад, лучше б со мной несчастье случилось. Грий, ты, Яков…

Она запнулась и умолкла, колдун за спиной горел, был раскаленней стенки неказистого очага, на котором Варвара делала похлебку из болотной крысы. Подошедшая к лавке Авдотья цокнула черным языком и склонилась. Кончики бурых волос скользнули по носу и щекам Якова, а он даже не шелохнулся.

— Да у всех так не со зла выходит. Мамка в первые козу как завела, на окоте козленка за ножки потянула. Не со зла, помочь разродиться думала. Обе ноги вывернула и мамку подрала так, что с козой наутро попрощалась, а с козленком через неделю. Почти все вредители делают, как им, думается, хорошо для других, а потом разводят руками, когда все нежданно в худшую сторону катится. Нельзя за других решать, каждый сам своими ошибками тумаки на лбу набивает, сам волен выбирать, какое для него это «лучше». Вот и я поразмыслила… — Отзвуки голоса Авдотьи поскакали по избе, подняв голову, Варвара увидела, как быстро снует по углам землянки упыриха, принюхиваясь, — а кто ж меня просил тебе дневники нести? Да и поразмыслить должна была: лютует выродок, бежать надо было, а я мышью в кухню забилась, что, не нашел бы? Нескладно вышло, но как есть. Я у могилы как глаза беса твоего увидала, будто водой колодезной окатило, сразу вспомнила и мать, и братца, хвала Господу — не добралась до них в безумстве.

Стоило ей упомянуть имя господне, Авдотья взвизгнула и с громким хрустом закрыла рот, прикусив язык. Длинные когти полоснули по щекам, оставляя тонкие линии царапин, проступили набухшие черные капли почти вконец свернувшейся крови, с новой силой запахло трупным смрадом.

— Чтоб тебе околеть… Никак не свыкнусь. Вот те, Авдотья, и райские кущи. Кушайте, не заляпайтесь. — Растерев челюсть, упыриха пару раз клацнула зубами на проверку, высунула голову в распахнутую дверь и сочно сплюнула за порог. — Иди к сундуку, оттуда волшбой разит, а я подступиться не могу, может что полезное бес припрятал.

Несколько мгновений Варвара озадаченно глядела на застывшую на пороге Авдотью — та с подозрением вглядывалась в сырую темноту болота, а затем ринулась к сундуку, перебирая банки, мешочки с порошками. Совсем скоро она добралась до дна, мягких обложек дневников. Обитые телячьей кожей, выделанные и с теснением — дорогие. Заполнены они были до того жутким и непонятным почерком, что в глазах у нее зарябило — не разобрать ни единой буквы. Каракули сплошь… И когда она уже почти отчаялась, приподнимая

корешок очередного дневника, взгляд зацепился за тонкие обрывки бумаги — дешевой, желтой и дряхлой, они выглядывали меж двух деревянных дощечек, перевязанных растрепанной бичевой.

Отложив былые находки в сторону, Варвара аккуратно принялась разматывать странную вещицу. Это оказались записи. Мягкие завитки букв едва виднелись, словно писались и не чернилами вовсе. По запаху не понять, Варя аккуратно потерла краешек одной буквы, тот не стерся, на пальце не осталось и следа.

У самого уха вновь громко щелкнули зубы, Авдотья положила подбородок ей на плечо, заглядывая из-за спины.

— Говорю ж бесовской служка, видно, что глаз дурной, сила дьявольская все внутри выжгла. Глядишь, как в колодец — внутри темно и пусто.

— То не сила все жгла… Человеческие руки его ломали.

И пока Варвара размеренно листала ведьмовские записи, она рассказывала все, что помнила о маленьком герое Якове, до конца защищавшем тело своей матери, распростертой на снегу. Говорила о зверье, получившем по заслугам. Рассказывала, а внутри комом поперек глотки становилась злость на человеческое узкомыслие, на лютую жестокость, с которой крепостные устроили самосуд. Один линчевал, а другие молча наблюдали. Сочувствующий взгляд невесомо коснулся силуэта замершего мужчины.

Считала ли она его монстром? Нет. Будь на его месте Варвара, даже не имеющая крепкой душевной связи с матерью, она бы не простила. А будь в ней сила, о которой она бы знала — Варя пошла бы за каждым. Как знать, лишись она единственного близкого человека, осталась бы в разуме? Смогла бы не разочароваться в людях, найти в себе силы помочь?

Неспешно вернувшись к записям, она едва заметно пожала плечами, подбородок упырихи тут же исчез с левого, Авдотья уперлась немигающим взглядом в бредящего колдуна, понимающе закивала:

— Я бы их наизнанку повыворачивала и в неприличных позах сложила. Душегубы… — Сказала, как припечатала. С небывалой в ее речах злобой, с отвращением. Гадливо передернулась, прежде чем опуститься в ногах Варвары, начать теребить сбитые клочья волос. — Он объяснил тебе, как меня схватить? Там, у могилы я что-то слышала…

Дождавшись короткого кивка увлеченной барыни, Авдотья потянулась всем телом, кивнула в ответ, убеждаясь в собственных догадках, а затем неожиданно мирно продолжила:

— Всю землянку нечистые обступили, пучеглазят из воды, отхода колдуна ждут. Видно, повязал их, как ты меня, даже сейчас, одной ногой в могиле, не отпускает. Жадный, цепкий… — Смех ее вышел грустным, коготь царапнул по косточке Варвары, — ищи, Варвара Николаевна, ищи старательнее. Я-то своя для них, а вот тебя они в клочья раздерут, как только свободу почувствуют. Ни оставят от землянки даже бревнышка.

Сердце с громким уханьем рухнуло вниз, опустилось на желудок так резко, что стало больно дышать. В груди укололо. И Варвара, сморщившись, прижала руку к ребрам, за которыми гулко билось сердце, нажала, успокаивая.

Вторая рука держала заветный листок, взгляд быстро скакал по строчкам, она теряла суть.

«От трясухи[2] и кровипоражения»

Настоящий ритуал, с травами, огнем и кровью. Сунувшая было снова в листы нос Авдотья разочарованно фыркнула — как и большая часть крепостных, письму и грамоте она была не обучена.