Брусничное солнце
Шрифт:
— Сыть, безвременник… Я и половины трав не знаю. — Растерянно подняв взгляд на бывшую служку, Варвара огорченно покачала головой. — В бабушкиных обрядах я столько не видела, или не замечала, не помню.
Глядя на ее озадаченность, упыриха неожиданно жестко рассмеялась. А затем ее слова подарили надежду на спасение:
— Ищи остальное, барынька, а травы оставь мне. У крепостных кудесников-врачей не бывает, мы своими силами с болезнями сражаемся. Называй все, до рассвета уже у тебя они будут.
И стоило Авдотье услышать последнее название, она неспешно
Пригодились алые свечи, бережно завернутые в тряпицу, и длинный закругленный скальпель, который так и остался лежать на подносе, заляпанном кровью. Больше готовить было-то и нечего… Из хладнокровных раздумий ее вырвал голос Якова. Решившая было, что он пришел в себя, разобравшая слова, Варвара похолодела, сердце сжалось от боли.
— Не надо, молю тебя, не оставляй меня здесь одного, больно, так больно и страшно…
Колдун лежал с плотно прикрытыми веками, влажные, пропитанные потом волосы разметались по подушке, нагревшаяся тряпка соскользнула со лба, у виска проступила голубоватая наполненная вена, ресницы задрожали.
Она не успела поразмыслить, ни о том, что подглядывает за чем-то личным, быть может в бреду он звал родную мать? Ни о том, хотел ли бы Яков в такой миг разделить с кем-то страхи и боль. Ноги сами понесли ее к лавке. Чтобы опуститься рядом, аккуратно убирая тряпицу ото лба, поправить сбившуюся, прилипшую к высокой острой скуле черную прядь. Почуявший ласку, он с тяжелым стоном уткнулся носом в ее ладонь. И… Всхлипнул. Судорожно сглотнул, сдерживая горький, по-детски открытый порыв. А Варвара поняла, что пропала.
— Я с тобой хочу быть… Пожалуйста, только не беги от меня, так холодно… Мне очень холодно…
Его правда трясло. А ее колотило рядом — страх за Якова, боль, такая обнаженная, ненормальная открытость. И впервые Варвара разглядела такого же человека, как она сама: глубоко несчастного, неприкаянного и поломанного. Одинокого.
Рука сама откинула край одеяла, барыня тихо нырнула на лавку к Якову, оставив пару заноз в ладони и бедре. Это меньшая плата, желание утешить его было настолько велико, что стало почти больно. Потянувшись к нему, Варвара прижала к себе, он податливо уткнулся лбом в ее грудь, перехватывая рукой поперек живота, притягивая ближе. Сжимая крепче.
А она перебирала влажные пряди, быстро моргая и бездумно глядя в сырую, покрытую тонким слоем лишайника стену. Яков, пригреваясь, прекращал дрожать. Дыхание стало ровнее, стихли хрипы, норовящие перейти в рыдание. Он замер, пальцы судорожно сжимали рубаху у ее позвонков.
И знала ведь Варвара, что поступок ее был неразумен. Куда полезнее было бы дать колдуну воды, сменить тряпку на лбу и попытаться снова покормить — ему нужны силы. Знала, а сама малодушно устроилась в его объятиях и отдалась дреме.
Пока ее не разбудил настойчивый, низкий и злой, будто змеиный, шепот.
—
У самой Варвары выбраться тоже не вышло: стоило попытаться расцепить руки за спиной, как Яков протяжно стонал и сжимал так, что начинали трещать ребра. Когти на руках колдуна, в бреду принявшего свой истинный вид, удлинялись, царапая позвонки через тонкую ткань.
— Буду безразмерно благодарна, если ты зажжешь свечи вокруг лавки, а травы смешаешь в ступке, она у сундука, скальпель возьми, на нем крови Якова полно, тоже в ступку сотри. А заговор подай пока мне, он лежит на столе, отдельно от всего вороха.
Разогнувшаяся упыриха кивнула, а потом озадаченно замерла:
— А как вкруг свечи, ежели лавка у стены.
— От стены оттянуть сможешь? Хотя бы настолько, чтоб поставить свечу…
Авдотья промолчала. Смерила ее выразительно-осуждающим взглядом, а затем с оглушающим скрипом поволокла лавку на самый центр землянки вместе с ними.
— Кажется, две худерьбы[4], а тяжелые, что кони.
— Ты раньше так не ругалась…
— Дык мне раньше не положено при тебе выражаться было. Пока ты его рожу вышивала, я так тебя в разуме окрестила, что у тебя б уши свернулись и отсохли… — Шумно сглотнув, упыриха разогнулась, громко щелкнула спиной и пошла к свечам. — Боялась я тогда сильно. Многого боялась. А теперь пусто, ни страха нет, ни радостей. С одной стороны оно хорошо, а с другой странно это, о матушке помнить и не тосковать.
Дальше работа пошла молча. Авдотья металась по землянке — занимался рассвет. Быстро, почти небрежно раскидала вкруг свечи, смешала в ступке травы, пока Варвара вгрызалась в написанные ровные строки заговора внимательным взглядом. А когда упыриха скрылась за широко распахнутой дверью, Варвара начала свой напев. Аккуратно нанося смесь трав на острокрылый разворот ключиц Якова, на губы и подрагивающие веки. Повторяя узор на себе. Кожа к коже, тепло к жару. Прикрывая глаза, она потянулась вперед, крепче обвила руками бессознательного колдуна, опустила подбородок на горячую макушку.
Не видела она, как чернота собственной силы слабо замерцала серебром, а затем принялась теплеть, обращаться чистым золотом, струясь через нарисованные узоры под кожу колдуна. Она пела обрядовые слова столько раз, насколько хватило сил. Третий раз, шестой, девятый, чтоб наверняка, чтоб хоть что-то, да вышло. Ее голос стих на двенадцатом, когда тьма под веками стала слишком притягательной, а обнимающие Якова руки занемели, стали ледяными. Уплывая из сознания, Варвара почувствовала слабое шевеление колдуна и невесомый горячий поцелуй в шею.