Брусничное солнце

Мягчило Лизавета

[1] Выражение возмущения на французском. Дословно: «Это ужас! Кромешный ужас!»

[2] Народное название лихорадки в 18 веке.

[3] Оскорбление, свойственное для крестьян 18 века, так называли носатых людей.

[4] Оскорбление, обозначение очень худого человека.

Глава 18

Стоило Якову прийти в сознание и пойти на поправку — время понеслось вскачь. Жадно, стирая память о горячем поцелуе, которым наградил ее колдун в бреду, смазывая вину при виде ловко шныряющей по избе Авдотьи. Варвара училась не смыкая глаз, не покладая рук.

Седмица на то, чтобы позволить подруге расхаживать при дневном свете наравне с болотной

и речной нечистью. Другая седмица на то, чтобы вернуть иссушившуюся силу, валяясь поленом под горячим боком очага — тело немилосердно знобило, а довольно воркующая бывшая служка вызывала мигрени. И тихую радость — та, как зачарованная, встречала каждый рассвет. Глинка видела ее тонкий силуэт с задранной головой, открывая поутру двери землянки. И столько животворящего трепета было во взгляде Авдотьи, столько щемящей тоски… Невольно начинало ныть, заходиться собственное сердце. И тогда Варя растирала кожу над ребрами прохладными пальцами.

Снаружи землянки над землей бесновались первые кусачие морозцы.

А внутри, за ветхой отсыревшей дверью напротив, теплело — был виною тому очаг или тихие разговоры? Когда Яков не учил ее волшбе, он рассказывал о своей учебе, недовольно цокая языком шугал Авдотью (та боялась его гнева, как черт кадила, но все равно делала все назло колдуну, за глаза прозывая его бесом), и насмешливо щурил черные глаза, когда Варя смеялась над очередной его злою шуткой.

Он что-то менял внутри — не глушил тоску, не заставлял забыться, нет. Просто… Рядом с Яковом Варвара понимала, что тосковать — нормально. У каждого чувства есть начало и конец. Нужно принять и научиться жить с ним. И, страшась подкрадывающихся ночами мыслей, она внутренне сжималась. Понимала, что прекращает сравнивать. Прекращает представлять на месте черноглазого колдуна светлоглазого нежного Грия — тот всегда смеялся громко, а смотрел нежно, сжимал ее пальцы в своих ладонях, грея, стремясь уберечь от любых невзгод. О, Яков был иным. Молчаливым, с нежным голосом, но таким жестоким нравом… С холодным равнодушием он наблюдал, как Варвара падала, а затем заставлял подниматься. Саму. Раз за разом, пока мир не покрывался мутной пеленой, пока усталость не пожирала тело, бросая Варю в беспамятство. А затем она чувствовала его ледяные руки, прижимающие к груди, когда колдун нес ее к избушке.

Никогда раньше младшая Глинка не подумала бы, что колдовство — не стихийно, оно имеет свои правила, устои и обычаи. Яков терпеливо рассказывал об откупах, делил обряды на природные и бесовские, учил черпать силу из тонкого ручья и болотной мертвой воды. Объяснял, показывал и терпеливо повторял, когда понимал, что от понимания Варвара далека.

Легче всего ей давались тихие напевные обряды — сила сама рвалась в дело, обвивала все черной паутиной, так красиво плела… Но когда дело касалось быстрой магии — защиты или ловкого шепотка, когда нужно было защититься от летящего в спину проклятия — Варвара терялась. А потом складывалась с хрипом, когда волшба Якова жрала тело. Он всегда оставлял день на попытки снять ее самостоятельно. И всегда выбирал заклятия на телесную немощь. Пока Глинку рвало, в глазах двоилось и плыло, колдун равнодушно слушал проклятия Авдотьи, прикрывающей хозяйку рваным сырым одеялом.

«Бес подколодный и не дрогнула ж рука… Чтоб околеть тебе, да сколько ж ты мучить ее будешь? Сразу снимай, говорю!»

Она непременно топала ногой, по старой привычке упирая руки в крутые бедра смотрела исподлобья. И почти сразу тушевалась, когда Яков поворачивал к ней голову, смиряя пристальным немигающим взглядом:

«А уйдет твоя барыня с болот, ты чужую волшбу снимешь? Она не старается должно, пусть пробует».

И Варваре сказать бы, что он не прав, что она старается изо всех своих сил, но язык всегда примерзал к горлу, она

сама в себе сомневалась.

К третьей седмице она научилась чуять чужую волшбу, понимать, когда в ее сторону летит порча. И… Все. Дальше все ходило на двадцатый виток родного ада.

Попытки Варвары научиться становились все отчаяннее, а проклятия Якова — злее.

К Михайлову дню[1] барыня почти уверилась, что он снова примет облик неупокоеного и сожрет ее заживо. И каково же было ее трусливое облегчение, когда гнев напряженного колдуна в день святок пал на Авдотью?

Нить из заклинаний, оставленных Яковом у порога двери, больно жгла пальцы. Тот наказал обернуть их вспять, заставить помчаться к хозяину, разве ж сложно? А не выходило. Волшба золотыми горошинами падала на порог, разбивалась десятками искр, чтобы снова растянуться едва заметной паутиной. Прищурься, напрягись и заметишь. Да только толку от этого вида? Выйти Варя не сможет, как бы ни захотелось. Ступи через проклятие и ее снова скрутит, будет полоскать следующие три дня подряд, пока не смилостивится Яков.

Все произошло слишком резко: болотную тишину разодрало громкое злобное верещание и резкие окрики Якова. Через пару минут дверь распахнулась настежь ударом ноги и колдун с упырицей шагнули через порог. Оба перемазанные, с выпученными от напряжения и злости глазами. Мужчина пытался перехватить в другую руку воротник незатыкающейся, осыпающей его проклятиями Авдотьи, а та лягалась и кровожадно стремилась отгрызть его пальцы.

Стоило им пройти за черту заклинаний, и те осыпались золотой пылью, брошенная вперед упыриха прокатилась по полу к самой лавке, гулко ударяясь о нее лбом. Тут же вскочила, неразборчиво причитая ринулась снова к дверям и тогда Варвара натянула повод. Заставила подругу замереть, широко распахнув окровавленную зубастую пасть у самого живота Якова. Тот в свою очередь хладнокровно занес руку для удара, обещающая статься звонкой и сильной, оплеуха так и не опустилась на рыжеволосую голову.

— Мертвячина неблагодарная… — Сделав резкий шаг назад, колдун шумно выдохнул и провел пальцами через сбитые волосы, убирая их за спину. Грудь его резко вздымалась и опускалась, в глазах горел дикий огонь.

Зажатая колдовством Авдотья плашмя рухнула наземь у его ног, стоило Варваре отпустить связующую нить. Зарычала, скаля белоснежные зубы.

— Ты скольких перевел, а мне отомстить нельзя?!

Варвара не успела вмешаться, сделала было шаг вперед и тут же отшатнулась, пораженная яростным ревом резво опускающегося на корточки перед упырихой колдуна.

— Я за смерть матушки своей мстил, за смерть, дура рябая! А ты?! В задницу мужика вцепилась за то, что он в избу позабытую нос сунул?! Да до него ни один лекарь добраться не успеет, такой кусок мяса отодрала!

— До что ему станется без жопы-то? — Вскочив на четвереньки, Авдотья уперлась носом в нос склонившегося Якова. И неожиданно стушевалась. Взгляд обрел осмысленность. Она неловко стерла с подбородка бурые разводы крови и слюны тыльной стороной ладони. Ссутулилась напряженная до того спина. — Это все что от них осталось, а он мародерствовать полез. Пировать на останках моей семьи, неужели не понимаешь?

Надломился голос, понурились плечи. Будь у нее способность плакать — заплакала бы.

Ожесточенные злобой черты Якова смягчились, но голос остался прежним — сухим и равнодушным. Казалось, все равно ему на чужое несчастье, только Варвара заметила, как медленно разжались кулаки, упертые в пол, как замерла грудная клетка, пока он не решался сделать вдох, подбирая слова.

— Жива твоя семья, и живет хорошо, тебе грех жаловаться, вольную получила. А ты свою выдуманную беду пестуешь, все тешишь. Горем бы было, если б мать твоя руки на себя наложила и сиротой брата оставила. А она держится, заново жить учится.