Цена металла
Шрифт:
На старом перекрёстке, где до войны стояла чайная лавка с вывеской «Скорбный вкус», теперь вновь открылась закусочная. Там, под тентом, среди чайников и бутылок газировки, сидел старик с отёкшими пальцами и взглядом шулера, собирающий внимание, как другие — сдачу.
— Говорю вам: не верите — проверим, — сказал он, размахивая костлявой рукой. — У меня, дома, в банке из-под кофе, в спирте, лежит палец. Его. Самого. Генерала. Армана, проклятого, Н’Диайе. Большой. С кольцом. Я сам его… срезал.
Собеседники — двое грузчиков и подросток с рацией на
— Палец? Зачем?
— Чтобы помнить, — ухмыльнулся старик, криво. — Чтобы дети мои знали: не бывает власти, которую нельзя разорвать. Даже по частям.
— Покажешь?
— Не сегодня. Надо уважать мёртвых. Даже если он — не человек.
— Ты не боишься?
Старик замер. Потом налил себе чай. Медленно. Без дрожи.
— Боюсь только забыть. А палец… напоминает. Каждый день.
Он сделал глоток. И никто не рассмеялся. Никто не пошутил. Потому что в этой лжи было больше правды, чем в любой речи.
Люк Дюпон не комментировал смерть генерала. Он не дал пресс-конференции. Он не осудил, не одобрил. Он просто сказал:
— Иногда правда приходит с мясом на руках. Мы не оправдываем. Мы — помним.
Он понимал: суд мог бы объяснить. Но толпа — уверила.
Вечером того же дня Гатти написал в своём дневнике: "Генералы не умирают от старости. Они умирают тогда, когда их больше некому бояться. Этот умер так, как жил. Сначала с командой. Потом — с одиночеством. Последнее слово — было у народа. Он не кричал. Он рвал."
Статуя генерала, установленная на центральной площади Мон-Дьё, не была снесена сразу. В первые дни после его смерти она стояла на своём пьедестале, будто забытая всеми, будто ещё имела значение. Лицо — массивное, гипертрофированное, со скулой, как у резца. Рука поднята в приветствии, но теперь она смотрелась как жест из старой комедии, которую все перестали пересматривать.
На пятый день пришли подростки. Без приказа. Без камер. Один — с кувалдой. Другой — с резаком. Третий — с верёвкой. Они не кричали - просто знали, что так надо.
Первый удар был глухим. Бронза дрогнула. Второй — пошёл по шее. На седьмом — статуя накренилась, и, как будто от стыда, начала опрокидываться сама.
В районе, где располагалось Министерство общественного правопорядка, теперь находился штаб по гражданскому переходу. Там сжигали документы. Но не в ярости. В ритме. Тихо. Аккуратно. На внутреннем дворе, под навесом. Как старые костры, возле которых сушили детские тетради.
Серафина подошла, увидев, как женщины складывают бумаги в штабеля.
— Что вы жжете? — спросила.
— Регистры лояльности, — ответила одна. — Таблицы наказаний, протоколы верности, подписи признаний.
— Вы уверены, что всё стоит уничтожить?
— Всё, что писали при нём — писали под его взглядом. Бумага теперь воняет.
Она взяла пачку и бросила в пламя. Огонь не треснул. Он всосал, как пыль, как обиду.
— А что останется? — спросила Серафина.
— Пустота.
Над зданием старого телевещания сняли флаг. Его не сожгли. Его положили в землю. Как тело. Не из уважения. Из того, что иногда хоронить — гуманнее, чем уничтожать. Мальчик, девочка и бывший оператор телевидения — именно они совершили этот акт. Лопата. Яма. Ткань. Песок.
— Он был над городом слишком долго, — сказал оператор. — Теперь пусть лежит под ним.
— Мы не запомним его цвет, — сказала девочка. — Только тень.
Вечером Люк Дюпон прошёл по улице Бесконечной. Она звалась так при Мбуту, потом при Н’Диайе, теперь — просто улица. Он увидел, как подростки ломали барельеф, на котором было написано: “Порядок — дыхание народа”
— Что вы делаете? — спросил он.
— Стираем чьё-то дыхание, — ответили. — Нам нужно своё.
— А если вы ошибаетесь?
— Тогда пусть наша ошибка будет наша. Не чужая.
И Люк не спорил. Потому что в этих словах было больше будущего, чем в прежних истинах.
Le Figaro, Париж. Выпуск от 5 ноября.
Заголовок: "Флёр-дю-Солей восходит заново: конец кровавой эпохи генерала Н’Диайе"
Подзаголовок: «В сердце Африки свершилось то, чего ждали: диктатор пал, флаг перемен развевается над руинами старого порядка.»
«История не всегда течёт с шумом. Иногда она приходит шагами пыльных сапог, по улицам, уставшим от крика. Именно так, без фанфар, но с твёрдостью духа, силы освобождения Флёр-дю-Солей под командованием Люка Огюста Дюпона положили конец правлению Армана Н’Диайе — фигуры одиозной, параноидальной и жестокой.
Франция приветствует окончание хунты, унесшей жизни тысяч невинных и погрузившей некогда перспективную страну в варварский мрак.
Роль французской дипломатии в предотвращении дальнейшей эскалации остаётся предметом обсуждения, однако нельзя не отметить, что новые силы, пришедшие к власти, говорят на нашем языке, разделяют ценности республиканизма и уже выразили готовность к диалогу с Европейским союзом.
Особенно радует тот факт, что главный координатор гуманитарного коридора, миссионер отец Антонио Гатти, стал живым символом духовного воскрешения нации. Его участие, как и роль медика и правозащитницы Серафины Макаса, вновь подтверждает: истинные перемены происходят тогда, когда за ними стоят не только идеи, но и французские лица.»
Последний абзац: «Сегодня, когда статуя диктатора лежит в пыли, а над дворцом развевается флаг народа, Франция может позволить себе не только облегчённый выдох, но и осторожную гордость: одна из самых душераздирающих африканских трагедий завершилась. Пусть с болью. Но — без альтернатив.»
The Times, Лондон. Выпуск от 5 ноября.
Заголовок: «Конец эпохи: смерть генерала Н’Диайе в хаосе освобождённой столицы»
Подзаголовок: «Арман Н’Диайе, ключевая фигура стабильности в постколониальной Африке, был убит без суда и следствия. Вопросы остаются.»