Chercher l'amour… Тебя ищу
Шрифт:
Еще раз? Охренеть! Здесь все намного проще:
— Нет! — вытягиваю руку. — Не соблазняй.
— Я не соблазняю…
— Не соблазняй обещаниями о том, что станет легче, проще и спокойнее. С войны возвращаются с ранениями?
— Не всегда.
— Случай закрытого цинкового гроба я не беру в расчет, — ехидничаю злобно.
— Иногда возвращаются с чувством выполненного долга.
— Ну да, ну да, — посмеиваясь, квакаю.
— Иногда находятся в жутком нетерпении возможной новой кампании, иногда смертельно устают — определение не воспринимай буквально, но никогда
— Я выжил!
— … от смертей, которым стал непосредственным участником. Свят, прости, но я за то время, которое работаю с ветеранами боевых действий, так и не научилась говорить вам нужные слова. Потому что…
— Это не совсем верно, Лесенька. Я…
— … вы все равно претесь туда с маниакальным желанием закопать назначенного врага и растерзать собственные тела. Ответь, пожалуйста, на один вопрос…
Здесь что-то личное? Она на этом месте кому-то, видимо, назло.
— Ты доволен своей жизнью?
— То есть?
— Счастлив?
— Лен, у тебя что-то случилось?
— Радуешься?
— Я жив.
— И что?
— Я жив, — еще раз повторяю.
— А завтра братишки позовут, и ты опять уйдешь?
— Нет. У тебя…
— Мой брат погиб, Святослав. Такой же был… — уродует кривой ухмылкой красивое лицо и выставляет козой скрюченные пальцы, — долбанутый! Без этого жить не мог. Мать просила остановиться…
— Он кадровый… — пытаюсь вставить пять копеек.
— Доброволец!
Знакомая история. Дашка, старшая двоюродная сестра моей Смирновой, за таким засранцем замужем. У них счастливая семья и крупный выводок детей. Ярослав смог выжить и вернуться, а на гражданке случайно руку из-за своей профессии потерял. Вот так, пиздец, не угадаешь, где найдешь, а где неприятности по полной огребешь!
— Когда он погиб?
— Давно, — Леся сглатывает и шустро смахивает слезы. — Все хорошо, Свят. Мы пережили эту потерю, но…
— Я не могу тебе рассказать, Аленушка. Это личное.
— А кому сможешь?
«Никому!» — уверен, что мой ответ сейчас сигнальной лампой сверкает на сереющем лице.
— Это не стыдно, Святослав. Пережить плен не означает покрыть себя позором. Ты офицер…
— Не выйдет! — грубо обрываю, потому как слышу в голосе те сучьи нотки, которыми они искусно пробивают на соловьиную песню случайно подвернувшегося под психологический каток бойца.
— Это нормально.
— Хватит! — подскакиваю вместе с креслом, дергаюсь и оглядываюсь вокруг себя.
— Проговори этот эпизод с ней, — из-под бровей смотрит снизу. — Ей доверяешь?
— Нет.
— Расскажи жене, Свят. Тебе такое нельзя в себе держать. Я знаю про казни…
— Я не участвовал.
— А сколько раз сам был приговорен? — оскалившись, шипит.
— Нет.
— Они стреляли в затылок? — она настойчиво
— Нет.
— Щелкали затвором, приставляли ствол сюда, — указывает себе в висок.
— Нет, — закрываю глаза, потому что не желаю видеть, знать и вспоминать.
— Сюда? — уверен, что сейчас ее пальцы щупают собственный затылок.
— Спасибо за сеанс, — с закрытыми глазами, ощупью подхожу к двери.
— Они шептали, что ты…
Весь срок пленения я был приговорен. Она права, как четенько попала в точку, прямо в цель. Хотя теперь мне все понятно, у доброй и смышленой Лены в жизненном анамнезе имеется подобный опыт, есть или все-таки был милый душе и сердцу близкий человек, который, вероятно, отслуживал контракт в одном строю со мной. Он добровольно вызвался и так же добровольно в землю кормить червей ушел.
Я помню все. Возможно, в этом кроется моя тяжелая проблема. Я помню, что каждый божий день нас совершенно голых выводили на обязательный утренний расстрел. Надавливали на плечи, прикладами бомбили по коленям, ломали локти, выворачивая руки, толкали в спину, хлестали кабелем с большим количеством жил по ягодицам и дергали за член, словно в церковный колокол к заутрене звонили.
Они не люди… Это звери! Те звери в человеческой шкуре, которым в милый кайф живое унижать. Я офицер? Ха-ха! А там, там, в том грязном и пропахшем мочой, дерьмом и крысиными экскрементами подвале, я был не человек, хотя по общим признакам — половозрелый мужик, здорового и крупного телосложения, высокого роста, без особых примет и без физических увечий. Таким я в плен попал, а вышел? Вышел чахлой смертью. Никем…
— Юль, привет? — внимательно рассматриваю ярко освещенную витрину, изучаю предложенный вкусный ассортимент, продвигаюсь взглядом по полкам, на которых разложены кондитерские изделия всех видов и мастей.
— Привет, — бубнит Смирнова. Я слышу, как на заднем фоне истошно вопит и громко плачет мой сынишка.
— Что случилось? — вскидываюсь, выравниваю спину и утыкаюсь взглядом в стену магазина, в который по пути заехал, чтобы прикупить чего-нибудь к вечернему чайку.
«Игорь, замолчи!» — шипит ребенку, неумело прикрывая микрофон. — «Собирай все и иди к себе. Потом разберемся. Папа тебе задаст!».
— Свят, извини, я здесь, — и снова возвращается ко мне.
— Он плачет?
— Непростой воспитательный момент. Что ты хотел?
Чего-чего? Воспитательный звездец, наверное?
— Не трогай его, — прикрыв глаза, шепчу. Сильно надавливаю пальцами на переносицу, до звезд растираю глазные уголки, плююсь, терплю за сына и уже готов «отшлепать» ночью Юльку.
— Приедешь и увидишь, что он натворил.
— Без проблем. Не убирай тогда, если это так серьезно.
Что бы паренек не поломал, разбил или испортил, все это лучше, чем то, как сладкий обильно раздувает губки и корчит без преувеличения грозного буку, когда я беру его на руки, например, или когда сижу, устроившись на коленях возле Юльки, когда она его купает в глубоком поддоне душевой кабины, из-за которой несколько дней назад сама же пострадала.