Chercher l'amour… Тебя ищу
Шрифт:
— Это не рука, — пошленько хихикает.
— Тихо-тихо, сладкая. Ты сейчас критикуешь рисунок нашего сынишки. И все же?
— Это хвост, Мудрый. Что тут непонятного? Как у чертяки.
— Откуда у меня хвост? — вопрос транслирую не только голосом, но большое изумление от всей души подгоняю и выпученным взглядом.
— У тебя еще и копыта есть.
— Знаешь, что, жена?
— Угу? — выворачивается и, запрокинув голову, устремляет свой пытливый взгляд мне в ряху.
— Это чертовски, чтоб меня, обидно. Ты, значит, красивая и стройная, сын — смешной и почему-то толстый,
— Голодный-преголодный взгляд, — хватается ручонками за мой удерживающий ее в тисках выставленный, смотрящий в зеркало крупный локоть. — Я готова извиниться за то, что Игорь натворил. Прости, пожалуйста…
— Главное он не поломал. Прекрати немедленно.
— Главное? — впивается ногтями в мякоть.
— Блин, Смирнова! — вскрикиваю. — Да, именно. Главное на месте, он даже их немного посмотрел. Тебя, например, увидел в детско-юношеском виде. Фотографии из того альбома остались целыми и невредимыми.
— Они, что, так для тебя важны?
Именно! Там вся моя никчемная жизнь в пластик и по главам собрана. Там детские годы яростно отсвечивают, там мой отец смеется, потому что жив, там старые друзья, там молодой Сережа, тетя Женя, Алексей Максимович и «мамуля» Оля, там армейские братки, там молодой и глупый Ярослав, там гордая Дари-Дори, там смешливая Ксю-Ксю, там шебутная Тосик-Тоник-Тузик, там ты… Ты! Моя жизнь, работа, счастье и моя любовь.
— Юль? — опускаю голову, упираюсь подбородком в хрупкую ключицу, а губами прикасаюсь к основанию плеча.
— Угу-у-у? — она закидывает ручку мне за шею.
— Я хочу кое-что рассказать.
— Что? — ерошит мой затылок, тяжело вздыхает, и тут же предлагает. — Идем в кровать.
— Позже, детка.
— Что? — прыскает, а после издевательски хохочет. — Слыхал поговорку о том, что дорога ложка к обеду? Уверен, что я позже чего-то захочу? Вот это самомнение, герой. Я вам, мужчинам, поражаюсь.
— Я не герой, сладкая, — закрыв глаза, шепчу. — Скорее, наоборот. Не герой, понимаешь? Даже близко нет! Я…
— Свят? — как будто звонко вскрикивает, затем зверьком, расставив ушки, настораживается, подбирается, группируется и замирает. — Сладкий? — жалобно нудит. — Что произошло?
— Я предатель, Юля, — внезапно признаюсь, молниеносно, мгновенно, выпаливаю той, которой доверяю, все, как есть, как на духу соловьем пою и громогласно возвещаю.
— … — она жалобно постанывает и странным образом сгибает ноги. Смирнова словно падает, но, зацепившись подбородком за натянувшуюся цепью мою руку, виснет, давится и, задыхаясь от нехватки воздуха, хрипит.
— Мне светит трибунал, любимая. Смертельный приговор. Расстрел. Я не тот…
— Не верю, не верю, — она мотает головой, растирает шею, продавливает тоненькое горло, всхлипывает и захлебывается собственной слюной. — Замолчи!
— Я не попал в плен.
— А где ты был? — с опаской в голосе вдруг кротко спрашивает.
— Я сдался в плен, сладкая. Я с-д-а-л-с-я! Лично. Понимаешь? Встал и поднял руки, а должен был…
— И что? — шумно, как будто с облегчением выдыхает, затем подпрыгивает крепко стиснутая мной. — И что, что, что? Что тут такого?
Увы! Мне очень жаль, но я уж точно не герой…
Показываю взглядом гаду, что готов идти на чертовы уступки. Он передергивает машинным маслом смазанный затвор, наставляет на меня оружие, кивает, как скотине, которой велено поднять филейный зад, дабы не замочить не слишком жирную строганину, орет о чем-то на каркающем языке, шипит, плюется, но все же терпеливо ждет, пока я вставлю сдерживающую взрыв чеку на соответствующее место. Не глядя, возвращаю в дырочку «засов», затем широко расставляю руки и разворачиваю ладони, показывая своему пленителю, что опасность миновала, граната больше не угроза, а я готов идти туда, куда он соблаговолит под конвоем отвести обезоруженного слабого врага.
«Вставай, сволочь! Быстро!» — дергает стволом.
Не буду нервировать нестабильного задрота, тем более что рядом с нами кружит Юля, которая уже не улыбается, а странно, как глупое животное, мычит, бодается.
«Смирнова, проваливай! Беги, малышка!» — завожу за спину руки, опустив голову, утыкаюсь носом в пол, но вместо милости от гниды, получаю удар прикладом по коленным чашкам.
«Ха-ха-ха-ха» — рыгочет мерзкая детина. — «Попался, майор!».
«Крот, Жених, Снеговик, Мексиканец, Варяг, Ванятка, Ас, Папа, Матрос и Смелый… Парни, мне очень жаль! Я блядская скотина. Я нелюдь и предатель потому, что выжил. Она, моя Юла, меня спасла. Я не смог девчонке в белом платье отказать. Жалкий червь и гнида. Твою мать!» — скручиваюсь в клубок, руками прикрываю голову, жру землю и туда же, что есть сил кричу. — «Дождись меня, малышка. Я тебя люблю…».
— Идем в кровать, — повтором истязает мои уши Юля. — Идем, идем. Ну, что ты, Святослав?
— Так не поступают, — на автомате переставляю ноги, следую телком за ней. — Это противоречит кодексу. Ребята сгинули, прикинь? Они все, как один, на той долбаной поляне головы сложили, а я отстреливался, пока не исчерпал резервный арсенал. Я должен был погибнуть, сладкая. Раз и наповал! Пуля в висок. Это было бы правильно. И совесть бы ночами не терзала, а пацаны не являлись, словно в наказание. Я с каждым разговариваю до сих пор. Здесь, — тычу пальцем себе в ушную раковину, — играет та же музыка. Наш радиоэфир. Похрипывающее радио небес. Они общаются, зовут, сообщают координаты места, смеются, матерятся. Они там, прикинь, даже трахаются. Я сука, детка. Потому что…
— Остался жив? — выкатывает спешным образом предположение.
— Я сдался, Юля. Это однозначно вышка! Во время Великой Отечественной войны таких, как я, возвращенных из плена, нудно-долго проверяли соответствующие органы на предмет «сдался» или «был силком пленен». Они мне, твою мать, присвоили звание. Черт возьми! За что? Довели до подполковника, отсыпали деньжат и предложили в кадрах место, а пацаны…
— Ты жив, Мудрый! Ты выжил. Мне насрать на то, что ты сказал. Плен есть плен. Война, какая бы они ни была — старая, давняя, средневековая, каменная, гибридная, современная — уродует не только психику, но и дальнейшее мировоззрение. Она все искривляет. Да, замолчи ты! — внезапно звонко взвизгивает.