Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
– Тихо, - Антон закрыл глаза. Судорожно вытер со лба пот.
– Хватит голосить. Послушай, Соловьёва, всё нормально. Дыши спокойно и ровно.
– Я не могу...
– Дыши ровно!
– рявкнул он так, что даже Назар удивлённо уставился на него. Соловьёва затихла.
– Побереги воздух. А теперь пошевели ногами и руками. Давай, прямо сейчас пошевели и скажи мне.
Тишина резала по ушам.
Ему хотелось добраться до неё как можно быстрее, хотелось так сильно, что ногти, испачканные в бетонной крошке, впились в ладони
– Я не могу двигать левой рукой, я упала на неё, она болит, не знаю… - заполошно прошептала она. Он выдохнул. Это ещё ничего.
– Хорошо. Это просто растяжение, ясно? Ерунда. Не впадай в истерику и не спи. Тебе холодно?
– очередной обломок, царапая руки, отправился в общую кучу.
– Очень, - едва слышно сказала она. На смену истерии пришла беспомощность.
– Через час мы до тебя доберёмся. Думай о том, что мы вытащим тебя совсем скоро, ладно? Потерпи ещё немного.
– Я ничего не чувствую, мне нечего терпеть, - эхом отозвалась она.
– Давай, просто поговори со мной, Соловьёва, ты же обожаешь нести всякую несусветную чушь, - нахмурился он, заставляя себя работать не только языком, но и руками, старательно делая вид, что не замечает буравящего взгляда Макса, таскающего эту херню рядом.
– Я не знаю, о чём, - в её голосе слышна загнанная в угол паника.
– Мне холодно.
– Ты, конечно, любишь тепло?
– Да. Гетры...
– невпопад ляпнула она и, словно поняв это, наконец-то тихо всхлипнула. Антон почему-то так и знал. Он готов был грызть эти камни, но вместо этого рванул один из них, едва не сложившись пополам.
– Ты чувствуешь руки и ноги? Что-то болит?
– Не знаю. Ничего не чувствую... Мне холодно, - жутко до дрожи.
– Пошевели пальцами на руках и ногах, - с нажимом сказал он, - пошевели, посвети телефоном и скажи мне.
– Всё нормально, - несколько бесконечных минут спустя выдохнула она тихо.
– Я не могу двигать левой рукой, и дышать больно. Наверное, сломала что-то, не знаю… я уже почти не чувствую.
– Даже не думай грохнуться в обморок. Слышишь меня?
– Мне некуда грохаться, я... Я лежу...
Телефон трещит, шипит, голос Соловьёвой прерывается на несколько бесконечных секунд, и Антон мгновенно возвращается в то место, где был только что - лишь бы не потерять эту ниточку. Через несколько секунд он снова слышит её надорванный голос.
– Не отключайся, Соловьёва, я тебе серьёзно говорю, ты замёрзнешь. Даже не думай. Давай, расскажи мне пару баек, которые ты заливаешь своей Ланской на парах. Мне недавно жаловался Сидорчук, - пояснил он. Несколько секунд она молчала, будто собираясь с мыслями, а потом вдруг выпалила на одном дыхании:
– В детстве у меня были... Гетры. Тёмно-малиновые, тёплые, с белыми оленями наверху и Санта-Клаусами внизу, ну, в ряд, и со снежинками посередине... Оленей было семь, снежинок - двенадцать, а сколько Санта-Клаусов, я не
– Более идиотской вещи себе представить не могу, - нервно усмехнулся он.
– И что, ты новые себе не купила?
– Их нигде не было. Кажется, это привезли из-за границы... Я их больше никогда не видела. У меня никогда больше их не будет, - окраска голоса стремительно поменялась, будто из какого-то оранжевого марева Соловьёва провалилась в ледяную синеву. Снова.
Антон почувствовал, как рухнул стержень внутри, заставляющий держать спину прямо.
– Ну, потеря не велика. Отстойные были гетры вообще-то, - спокойно заявил он. На секунду задумался: и когда он научился так врать?
– А ещё я хочу... Мандарины...
– вздохнула она, кажется, совсем засыпая, а потом вдруг тревожно спросила: - Вы нашли Веру?
– Понятия не имею, кто это такая, - фыркнул он.
Соловьёва только дышала свистяще.
– Если что-то случится… - тихо начала она.
– Ничего не случится.
– Я слышала. Воздух не бесконечный. Если…
– Нет, - дыхание вырывалось почти рычанием. Антону казалось, что грудная клетка сейчас треснет.
– Я не дам тебе договорить, даже не надейся. Там совершенно точно есть щели, и у тебя ещё полно воздуха, и если ты, дура, не будешь дышать так часто, то его хватит ещё на половину твоей грёбаной жизни, поняла?
– Что это было?
– на грани сознания прошептала она.
Да, он тоже слышал. Писк разряжающегося аккумулятора.
– Когда ты в последний раз заряжала телефон?
– Вчера, кажется…
– Соловьёва, сделай, как я скажу. Слышишь? Это очень важно. Ты меня слышишь? Ты чувствуешь мой голос?
– Нет, я ничего не чувствую, - прошептала она, и фраза слилась с ещё одним предупреждающим писком.
– Слушай меня. Закрывай глаза, Соловьёва, убирай телефон. Очень медленно считай…
– Считать?.. Здесь... Здесь не видно, не видно, темно... Я ничего не вижу, я не могу двигаться, у меня всё, всё боли... Холодно... Пожалуйста, не сейчас, только не бросай меня одну, пожалуйста!
Паника. Паника. Паника. Вот, что слышал Антон в её голосе. Чистейший ужас.
Он устал кромсать эти нескончаемые камни, устал ещё час назад, а если быть честным, то с тех пор, как началась война, и у него, господи, просто нет сил на всё это.
Больше всего он хочет вытащить эту надоедливую, истеричную девчонку из-под этой дряни. Вытащить и больше никогда не вспоминать о том, что чувствует.
– Я здесь, в паре метров от тебя, ещё чуть-чуть, и ты сможешь слышать мой голос. Здесь Назаров, скорая и ещё куча рабочих, и твой отец тоже здесь, - нагло врал он, даже не запинаясь.
– Ничего с тобой не случится, хорошо? Осталось немного, успокойся и дыши ровно.