Духовная жизнь Америки (пер. Коваленская)
Шрифт:
Но зато Эмерсонъ находитъ нужнымъ разсуждать о неотносящейся къ литератур уличной жизни автора, о Шекспир, какъ о человк. Это также свидтельствуетъ о характер критическихъ способностей Эмерсона, объ его недостатк психологической чуткости. Какое дло критику до того, какъ писатель проводитъ свои дни и свои ночи, онъ можетъ интересоваться этимъ лишь постольку, поскольку это отразилось на это творчеств.
Вопросъ заключается въ слдующемъ: повредилъ ли творчеству Шекспира его легкомысленный образъ жизни? Испортилъ ли онъ его произведенія? Ослабилъ ли его чувства и творческую силу? Вопросы эти боле чмъ излишни. Именно благодаря той жизни, которую не допускаютъ Эмерсонъ и бостонскіе эстетики, Шекспиръ пріобрлъ т большія познанія и ту глубокую правдивость, передъ которыми мы ежедневно изумляемся и за которыя считаемъ Шекспира великимъ аналитикомъ чувствъ, понимающимъ
Шекспиръ пріобрлъ это интимное познаніе всхъ человческихъ пороковъ и заблужденій, безъ котораго его сочиненія не имли бы той цны, а его искусство было бы гораздо ниже, — именно, благодаря той жизни, которую велъ бросаясь во вс случайности ея и изучая на опыт вс ступени не только съ чувствомъ, но и со страстью и бшенствомъ. Но Эмерсонъ совершенно отказывается понять это. Онъ ни единымъ словомъ не обмолвился о необходимости, или хотя бы о польз его личныхъ жизненныхъ переживаній. Его психологическій взглядъ не идетъ дальше наимене человческаго въ человк, т.-е. морали. Для чего существуетъ только добродтель.
На этомъ основаніи онъ осуждаетъ Шекспира за его грховную жизнь. Shakespeare Society (Шекспировское Общество) выяснило, говоритъ онъ, «что Шекспиръ принималъ участіе и устраивалъ увеселенія. Этотъ фактъ унижаетъ его. Я не могу этому радоваться. Другіе замчательные люди вели такую жизнь, которая такъ или иначе гармонировала съ ихъ образомъ мыслей, но въ немь мы видимъ полную противоположность. Если бы онъ не былъ такъ великъ, если бы его можно было бы мрить мркою обыкновенныхъ великихъ писателей, напримръ, Бэкона, Мильтона, Тассо, Сервантеса, то мы оставили бы этотъ фактъ въ туман человческой судьбы. Но вдь Шекспиръ человкъ изъ человковъ. Онъ далъ великія и новыя, никогда до него не существовавшія основанія человческому духу. Онъ дальше водрузилъ знамя человчества среди хаоса. И такой человкъ не оказался мудрымъ относительно самого себя. Міровая исторія будетъ говорить о томъ, что величайшій писатель велъ низкую и суетную жизнь и употреблялъ свой геній на забаву толпы» (Representative men, стр. 135). На эти слова слдуетъ обратить вниманіе, они ярко характеризуютъ разсужденія Эмерсона и его манеру писать. У него встрчается безчисленное количество аналогичныхъ мстъ. На каждой страниц попадаются подобныя поразительныя и интересныя безсмыслицы. Во-первыхъ, онъ не можетъ восхищаться тмъ, что Шекспиръ «веселъ». Эмерсонъ никакимъ образомъ не можетъ радоваться этому, это для него «прискорбный фактъ». И въ той же самой книг, въ которой онъ разбираетъ Наполеона и Гёте, онъ произноситъ замчательное изреченіе, — что другіе великіе люди старались согласовать свой образъ жизни съ «своей мыслью», но, къ сожалнію, Шекспиръ поступалъ иначе.
Если бы вмсто слова «мысль» онъ написалъ «ученіе», то фраза была бы по крайней мр поэтична, тогда какъ теперь она совершенно безсмысленна. Можетъ быть, при всемъ своемъ легкомысліи Шекспиръ все-таки не былъ совершенно лишенъ мыслей. Его сонеты, между прочимъ, свидтельствуютъ, насколько онъ задумывался надъ своими распутствами. Разв можно вообще прожить всю жизнь, отдаваясь одному легкомыслію, не имя ни одной мысли и не жаля этого легкомыслія?
Если же дло идетъ о томъ, чтобы жить согласно своему ученію, то въ этомъ судьба Шекспира похожа на судьбу гораздо большаго числа замчательныхъ людей, чмъ предполагаетъ Эмерсонъ. Очень трудно слдовать своему ученію! Это было трудно даже для Эмерсоновскаго «добраго Іисуса», который, проповдуя любовь и терпимость, въ то же время хулилъ и давалъ грубыя прозвища интеллигентнымъ людямъ, которые обладали большимъ числомъ научныхъ знаній и свдній, чмъ то число, которое онъ сумлъ бы вычислить при помощи своихъ математическихъ познаній.
Что же осуждаетъ Эмерсонъ въ жизни Шекспира? Онъ не осуждаетъ его за присвоеніе чужой собственности, нтъ! Но онъ осуждаетъ его за его «веселый нравъ». На страниц 126-ой той же статьи онъ соглашается съ тмъ «фактомъ», что «Шекспиръ былъ во всхъ отношеніяхъ прекраснымъ супругомъ». Какъ же выражался его «веселый нравъ»? Наконецъ, обстоятельно доказавъ воровскія привычки Шекспира, Эмерсонъ все-таки называетъ его «величайшимъ поэтомъ». Ему онъ этого не ставитъ въ вину, а продолжаетъ хвалить его.
Эмерсонъ очень несдержанъ какъ въ своей похвал, такъ и въ хул. Онъ увлекается и переходитъ границы. Онъ показывается Шекспиру, онъ поетъ ему хвалебные гимны, онъ считаетъ его «человкомъ изъ человковъ», но одновременно съ этимъ онъ осуждаетъ его «низкую суетную жизнь». Къ этому слдуетъ прибавить, что, по мннію Эмерсона, «Шекспировскій
Эмерсонъ прекрасно знаетъ свою способность писать подъ какимъ угодно заглавіемъ, онъ сознаетъ это во многихъ своихъ статьяхъ и признаетъ это за важнйшее достоинство писателя. Онъ говорить о Шекспир слдующее: «Говоря о главныхъ достоинствахъ Шекспира, достаточно сказать, что онъ лучше всхъ владлъ англійскимъ языкомъ и могъ говорить о чемъ хотлъ». Объ Эмерсон можно тоже сказать: «онъ владлъ англійскимъ языкомъ и могъ говоритъ о чемъ хотлъ; при чемъ онъ могъ говорить о предметахъ, совершенно не касающихся темы, и въ силу своего литературнаго дарованія умлъ сдлать ихъ относящимися къ длу. Такъ, въ лекціи о философіи Платона онъ въ продолженіе пяти минутъ занимаетъ насъ литературными разговорами о Сократ, при чемъ его разсказъ очень хорошъ, интересенъ, живъ, и мы слдимъ за нимъ съ величайшимъ интересомъ.
„Сократъ, человкъ низкаго происхожденія, но довольно почтенный; исторія его жизни весьма обыкновенна; его вншность была до такой степени некрасива, что сдлала его мишенью для насмшекъ… Актеры копировали его на сцен, горшечники выскали его безобразную голову на своихъ каменныхъ кружкахъ. Онъ былъ хладнокровный малый и соединялъ юморъ съ полнйшимъ самообладаніемъ; отсюда происходитъ его пониманіе всякаго человка, съ которымъ ему приходилось сталкиваться и котораго онъ всегда поражалъ въ спорахъ, доставляющихъ ему безмрное наслажденіе“…
„Молодежь необыкновенно любитъ его и приглашаетъ его на свои пиршества, куда онъ идетъ ради бесдъ. Онъ можетъ также пить. У него самая крпкая голова въ Аинахъ, и онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, уходитъ съ пиршества, когда вся пьяная компанія лежитъ подъ столомъ, уходитъ для того, чтобы завязать новый діалогъ съ тмъ, кто еще трезвъ. Однимъ словомъ, онъ такой человкъ, которому нашъ деревенскій людъ далъ бы прозвище „стараго воробья“. Сократъ необыкновенно любилъ Аины; онъ ненавидлъ деревню, никогда добровольно не покидалъ городскихъ стнъ, зналъ старыя письма, умлъ цнить народъ и философовъ и находилъ, что въ Аинахъ ршительно все лучше, чмъ гд бы то ни было. Въ манерахъ и въ разговор онъ походилъ на квакера. Бесдуя особенно съ утонченными людьми, онъ любилъ брать обороты и образы для своей рчи изъ самыхъ низкихъ сферъ, начиная съ судовыхъ котелковъ и кончая самыми неудобо-называемыми предметами хозяйства. Его мудрость напоминаетъ мудрость Франклина. Такъ, онъ однажды доказалъ человку, который не ршался итти пшкомъ въ Олимпію, потому что этотъ путь казался ему слишкомъ длиненъ, что онъ пройдетъ совершенно столько же у себя дома.
„Добродушный старый дядюшка со своими большими ушами, и неутомимый говорунъ…
"Онъ очень бденъ, но закаленъ, какъ солдатъ. Онъ въ состояніи питаться ничтожнымъ количествомъ маслинъ; обыкновенную его пищу составляютъ хлбъ и вода; въ исключительныхъ случаяхъ пиршества у друзей.
"Его необходимые расходы безмрно малы, и никто не былъ въ состояніи жить такъ, какъ онъ жилъ. Онъ не носилъ нижняго платья, верхняя же одежда у него была одна и та же и лтомъ и зимой. Онъ всегда ходилъ босой. Говорятъ, что для того, чтобы доставить себ удовольствіе, онъ по цлымъ днямъ бесдовалъ съ образованной молодежью. Онъ иногда уходилъ къ себ въ мастерскую и выскалъ хорошія или дурныя статуи на продажу. Какъ бы то ни было, но бесда доставляла ему самое большое удовольствіе; прикидываясь ничего не знающимъ, онъ опровергалъ всхъ лучшихъ ораторовъ, всхъ тончайшихъ аинскихъ мыслителей. Никто не могъ удержаться, чтобы не поговорить съ нимъ; онъ былъ чрезвычайно честенъ и любознателенъ, онъ охотно позволялъ опровергать себя, когда говорилъ неврно, и также охотно опровергалъ фальшивыя разсужденія собесдниковъ и былъ одинаково доволенъ, когда его опровергали, или когда онъ самъ опровергалъ.