Дважды – не умирать
Шрифт:
Глава 4
Быстрым потоком бежит чистая прозрачная вода. Клокочет на стремнине, журчит на перекатах, несет меж каменистых берегов опавшие листья, ветви деревьев, клочья пористой пены. В тихих омутах река замирает, собирается с силами… Сквозь толщу воды пробиваются лучи солнца. В их свете видно, как стайка маленьких рыбешек, взблескивая чешуей, кормится на мелководье. А если чуть перевести взгляд и посмотреть под другим углом, то на поверхности реки становятся видны отражения облаков, плывущих по синему небу и высоких скалистых гор, нависающих над берегами. Единство воды, гор и неба символизирует вечность. Вот дети, играющие у реки… Они вырастут, состарятся, умрут. И их внуки, пройдя отмеренный им цикл жизни – тоже; и внуки внуков канут в Лету… А эти горы, река и небо – будут такими же, как сейчас. И никто из живущих не заметит в них перемены.
– Эй, ты чего, уснул?! – резкий окрик вернул Урманова к действительности. Он торопливо схватил ведро и, зачерпнув речной воды, поспешил наверх, карабкаясь по крутому, поросшему колючим кустарником склону.
На дороге стояла подвода, запряженная гнедой лошадью. Огромная металлическая бочка возвышалась позади охранника, развалившегося на передке. Урманов вылил ведро воды в открытое отверстие и снова отправился к реке. Чтобы наполнить бочку доверху, надо было сходить туда-сюда не меньше двадцати раз. Под конец он уже едва передвигал ноги.
Уже полтора месяца Урманов в плену. За это время рана его затянулась, контузия тоже почти перестала давать о себе знать. И не смотря на побои, унижения и тяжелый, изнуряющий труд, он все еще не утратил волю к жизни.
После того боя его долго везли по горам и наконец привезли на отдаленный хутор, километрах в полутора от основного поселка. Там, в огромном особняке, за высоким забором, жили больше десятка человек.
Хозяин Джамал – уверенный, неторопливый и немногословный мужчина, плотного сложения, в возрасте далеко за пятьдесят. Круглое лицо, борода, серая папаха на коротко стриженой голове… Говорил он тихо, но к его словам внимательно прислушивались. Судя по всему, он был полевым
Его жена – Фариза была моложе его, статная, черноглазая. Жили они бездетно, но у Фаризы под одеждой был заметен живот. Без сомнения, она ждала ребенка.
С ними вместе проживали еще: родная сестра Фаризы Ада – высокая дородная женщина, с пышными формами; ее дочь Саният – юная, тонкая, стройная улыбчивая девушка; сын Казбек – молодой, гибкий, черноволосый красавец, ровесник Урманова; муж Ады – Тагир – худой, усатый, немолодой уже человек с усталыми глазами и смуглым лицом, посеченным ранними морщинами. Видно было, что ему в жизни многое довелось повидать. И повоевать тоже пришлось… Левая рука после ранения, почти не действовала, три пальца не гнулись – работали только указательный и большой.
Под одной крышей с ними жили так же: Бана – спокойная, добрая шестидесятилетняя женщина, видимо тоже чья-то родня и Нанаш – лет на десять помладше, со следами увядающей красоты на когда-то прекрасном лице. Обе женщины занимались готовкой, стиркой и прочими хозяйственными делами.
В кирпичной пристройке к дому обитал Висар – седой, приземистый, полноватый, слегка косолапящий при ходьбе. Именно он давал Урманову бинт после боя, чтобы перевязать рану… Висар был здесь вроде завхоза.
Охрана проживала в отдельном строении. Иса – коренастый бритый наголо боевик и Геха – очкарик, похожий на взъерошенного воробья, были Урманову знакомы с первых часов плена. Третий охранник – непривычно улыбчивый, черноусый Шама – казался здесь самым обаятельным. Старшим над всеми охранниками был Назарбек – нервный, взвинченный, непредсказуемый. С медвежьим каким-то взглядом и схожим обличием…
Для пленных в том же дворе был выделен небольшой сарай с висячим замком на тяжелых двойных дверях. Кроме Урманова там содержались еще трое: бывший солдат-срочник Паша и двое тридцатилетних строителей – Стас и Федор. Солдата взяли после расстрела колонны, а строителей – во время налета на один из поселков, к северу от Терека.
Пол в сарае был земляной, возле одной из стен – деревянные нары. На них лежали набитые соломой матрацы, на которых пленники спали. Подушками им служили валики, скатанные из старых половиков. Кормили два раза в день. С утра давали на четверых пол буханки черного хлеба и кружку воды. Вечером к тому же рациону добавлялась миска какой-нибудь похлебки или разваренной крупы. Работать приходилось много: пилили, кололи дрова, таскали воду, копали землю, строили дома и погреба. Поднимали их ровно в шесть утра, обратно загоняли в десять вечера. Никогда еще в своей жизни Урманов столько не работал. Иногда усталость была настолько сильной, что он буквально с ног валился. Но страшнее физического изматывающего труда были постоянные унижения. Самое последнее животное имело здесь больше прав, чем эти несчастные пленники. Урманов навсегда запомнил, с каким презрением смотрела на него Фариза, когда он робко переспросил, из какого мешка сыпать корм курам. Запомнил, как кричала Ада, сотрясая все свои телеса: «Он же тупой, тупой! Недоразвитый!», когда он случайно опрокинул во дворе ведро с пойлом для скотины. Справедливости ради надо сказать, что в отличие от этих двух сестер, Бана, Нанаш и Саният относились к пленникам довольно нейтрально. И даже с некоторым сочувствием… Это так же касалось и мужчин. Не все они смотрели на них с ненавистью. Тагир, например, никогда не позволял сорвать на ком-нибудь из пленных свою злость. Так же сдержанно вел себя Шама. Хозяин дома Джамал их и вовсе не замечал. А вот остальные нет-нет, да и пробовали «поточить» на несчастных свои кулаки. И при этом не испытывали особых угрызений совести, что, мол, бить слабых и беззащитных – это неблагородно и недостойно настоящих мужчин. Нет… Били и не каялись. Но при этом у каждого имелись свои личные мотивы. Иса, например, бил просто так, без всякого интереса, просто затем, чтобы не подумали, что он слишком мягкотелый. Назарбек тоже особого энтузиазма в этом деле не проявлял: бил, чтобы боялись. Ему хотелось казаться значимым и важным. Как-никак, хоть и маленький, а начальник… Геха, похоже, мстил за свое безрадостное детство, когда ему слабому и тщедушному очкарику доставалось от своих более сильных сверстников. Висар тоже по жизни особой мужественностью не отличался, а выглядеть храбрым и отчаянным хотелось. Поэтому, при случае, своего не упускал… Казбек, тот бил пленных скорее из юношеского любопытства – посмотреть что будет, как будет… И при этом тренировался, набивал руку, чтобы поставить удар, как в кино. Раз – и противник лежит… У всех была разная мотивация. Но так издеваться над пленными, как это делал Анзор – не мог никто. Это было его призвание, особый талант… Он получал от процесса истинное наслаждение. Законченный подлец, садист по своей природе, Анзор стремился не только причинить человеку физическую боль, но и растоптать его как личность. Ему мало было заставить человека страдать и корчиться в муках. Ему необходимо было унизить жертву до такой степени, чтобы полностью подчинить своей воле, превратить в покорное, бессловесное животное. Анзор приезжал на хутор не часто, но каждый его приезд пленники ожидали с трепетом, потому что знали – добра тут не жди, он обязательно найдет повод к кому-нибудь прицепиться.
После полудня на тракторном прицепе привезли дрова – толстые, неошкуренные бревна. Пленники разгрузили их на заднем дворе. Затем двое – Стас и Федор – начали пилить эти бревна на чурбачки, а Урманов с Пашей стали колоть их топорами.
«Вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик!» – мерно повизгивала тонкая железная двуручная пила, вгрызаясь в податливое сухое дерево. Желтовато-белые мелкие опилки струей вылетали из-под острых зубьев. Свежий древесный запах приятно щекотал ноздри.
И эти неторопливые размеренные звуки, и этот особенный запах напомнили Урманову детство. Он отчетливо увидел тихую улицу на окраине города, тесно стоящие в ряд друг подле друга одноэтажные деревянные дома, ноздреватый подтаявший снег по окраинам грунтовой дороги… Отец с дедом пилят сухие березовые дрова, а они с братом откатывают напиленные чурбаки в сторону. В теплом вечернем воздухе витают запахи влажной земли, талого снега, горьковатого печного дыма. В полном безветрии тут и там роятся комары-толкунцы, издалека доносятся гудки тепловозов, стук вагонных колес. Дети играют в догонялки и их звонкие голоса эхом разносятся по округе. Скрипят и хлопают калитки, лают собаки, бодрый дикторский голос передает погоду на завтра. И огромное красное солнце медленно опускается за горизонт.
– Бунц!..
Урманов вздрогнул от резкого звука и втянул голову в плечи. Потом осторожно оглянулся назад. Это от ветра упал прислоненный к стене лист железа. Урманов облегченно вздохнул, почувствовав, как мелкая противная дрожь, постепенно успокаивается, стихает у него внутри. Нервы, нервы… За время, проведенное в плену он стал похож на маленького напуганного зверька. Любой резкий звук, любой окрик, заставлял его вздрагивать и замирать от страха. Даже во сне он не мог избавиться от этого изматывающего чувства постоянной опасности… Легко быть героем, когда тебя не бьют по голове.
Урманов поднял с земли отпиленный чурбачок, установил его на более широкий, приземистый, служащий подставкой, взмахнул колуном.
– Хлоп!
Колун с глухим звуком воткнулся в сухое дерево аккурат посередине круглого среза. Урманов пошатал его за длинное топорище, вытащил и снова взмахнул им над головой, стараясь ударить ближе к краю.
– Хлоп!
Тяжелый металлический клин тюкнулся в чурбак точно над следом от первого удара. Ни влево, ни вправо – как по линеечке. Теперь надо было ударить вниз, чтобы наметить линию, по которой чурбак будет разделен на две половинки.
– Хлоп!
Колун послушно воткнулся в ближний край круглого среза, окончательно завершив разметку. Теперь надо было бить строго по этой линии… Взмахивая и с силой опуская увесистый колун в обозначенный след, Урманов за несколько ударов развалил чурбак надвое. Затем, поставив на подставку одну из половинок, он методично начал раскалывать ее на поленья.
Сухое дерево хорошо кололось вдоль волокон и небольшие аккуратные полешки с легким треском отлетали в сторону.
Охранники Иса и Геха сидели неподалеку и тихо переговаривались между собой на своем, непонятном Урманову языке. На русском здесь, за оградой дома, говорили редко, в основном – с пленными.
Из-за дома появился Назарбек. Как обычно взвинченный, суетливый… За ним едва поспевал Тагир.
– Так, трое!.. Ты, ты и ты!.. Быстро за мной! Машина пришла, будэте разгружать.
– А я? – спросил Урманов.
– Продолжай заныматься.
Охранники ушли вместе со всеми. Присматривать за Урмановым остался Тагир.
– Сядь, отдохни, – предложил он пленному.
– Ругаться будут, если увидят…
– А-а-а, ничего, – махнул рукой Тагир. – Я скажу, разрэшил…
Урманов опустил колун и присел на свежеспиленный чурбачек. Здесь, за ветром, на солнышке было тепло. Хотя в природе уже отчетливо чувствовалась осень. Сонная оса, тяжело волоча желтое полосатое брюхо, ползала возле ног по примятой, пожухлой траве.
– Скоро зима, – сказал Тагир, потирая ладонью небритый щетинистый подбородок. – У вас там, навэрно, холодно, да?
– Да, – кивнул Урманов. – Холодно… И снега много.
– От Москвы далеко?
– Далеко.
– А я в Москве учился.
– Правда? – удивился Урманов.
– На агронома, – подтвердил Тагир. – Вэсело было… Харашо… Зачем вайна эта? Кто придумал, а?
Урманов пожал плечами. Он не знал, что ответить.
– Да-а-а, – задумчиво произнес Тагир. – Война… Она как нэверная жэнщина… Сначала манит, прельщает, а потом, забрав у тэбя все – радость, здоровье, близких – выбрасывает на обочину. Война калечит душу. И никакими лекарствами потом это не вылечишь…
Тагир тяжело вздохнул.
– Тэбе сколько лэт?
– Девятнадцать, ответил Урманов.
– Как девятнадцать? – удивился Тагир. – Я думал – трыдцать.
– Почему?
– Ты себя в зэркало видэл? Сэдой вэсь.
Урманов подумал, что давно уже не видел себя в зеркало.
– Моему Казбэку тожэ дэвятнадцать… Учиться надо парню, да куда сэйчас отправишь?
Послышались шаги и голоса. Урманов поднялся, взял в руки колун. Охранники и пленные вернулись. Украдкой, улучив момент, Павел
– Анзор приехал.
Урманов помрачнел… Новость ему была явно не в радость. Приехал, теперь жди беды… В последнее время Анзор уделял Урманову особое внимание. С чем это было связано – трудно сказать. Но скорее всего каким-то своим звериным чутьем боевик угадал в нем внутреннюю силу, непокорность и, стремился, во что бы то ни стало сломать, превратить в бессловесную тварь, чтобы у того не оставалось ни малейших воспоминаний о том, что когда-то он был человеком.
«Вжик-вжик, вжик-вжик!» – снова сипло запела ручная пила.
Урманов поднял над головой колун.
– Хлоп!
Отколотое от чурки полено упало рядом. Он вновь вскинул колун и с силой бросил его вниз.
– Трах-х!
Урманов опешил… В руках у него осталось одно топорище. Тяжелый железный клин не попал по чурке, оказавшись чуть дальше, чем следовало, а удар пришелся как раз на топорище.
– Э-э-э-! Сламал! – почти радостно выкрикнул Геха. – Ну, щас будет тэбе!
– Там и так трещина уже была, – робко попробовал оправдаться Урманов, но бесполезно.
– Анзо-о-ор! – закричал Геха на весь двор, увидев идущего мимо бородача. – Смотри!
Анзор подошел, встал рядом.
– Что хотэл?
– Вот, топор сломал.
– Этот, что ли? – бородач ткнул пальцем в Урманова.
– Да…
– Пошли, – бросил Анзор, грубо хватая пленника за плечо.
Урманов понял – расплаты не миновать. И покорно поплелся за ним к сараю.
Внутри было темно. Анзор включил лампочку перед входом.
– Ты бэзрукий, что ли? – без предисловий начал Бородач, с силой толкнув ладонями Урманова в грудь. – Ты топор никогда нэ дэржал, да?
Урманов от толчка качнулся назад, но устоял. Понурив голову, он молча смотрел в пол, стараясь не поднимать глаза и не давать повода для агрессии. Рубашка у него на спине взмокла от испарины.
– Чего малчишь, а? Отвечай, если ты мужчина!
Урманов чувствовал, что внутри у него все дрожит. Но это был не животный страх, на который рассчитывал его палач. Это была скорее обида, реакция на унижение… Эх, дорого бы он дал сейчас за возможность врезать как следует по этой ненавистной бородатой роже! Но нельзя… Тогда уже все пути будут отрезаны, все мосты сожжены. И никогда ему уже не увидеть дома родного, близких, друзей… А так, есть хоть какая-то надежда…
– Сюда сматри! Я тэбе говорю! – Анзор схватил его за подбородок и поднял голову. – Я прэзираю вас, русские. Вы трусливые, слабые свиньи… Мы, кавказцы, мужчины, а вы – трусы… Мы будэм ваших жэнщин трахать, а вы – свечка дэржать! Ха-ха-ха!
Он рассмеялся пленнику в лицо. Урманов стиснул зубы и промолчал. Понятно было, что сейчас он натешится и будет его бить. Но если не злить, то, может, и не так сильно.
– Я сорок шесть челавэк ваших вот этими руками на тот свэт отправил. Сорок шесть… Ты будешь сорок сэдьмой.
Анзор коротко, без замаха ударил его кулаком в живот. Урманов все же успел сконцентрироваться… Было больно, но терпимо.
– Ты мечтаешь, что вернешься домой? Нэ мечтай!.. Ты сдохнешь здэсь! Здэсь!
Мотнув бородой, он ударил пленника под дых. На этот раз Урманов сконцентрироваться не успел. Резкая тупая боль в животе заставила его согнуться. Хватая воздух беззвучным ртом, он машинально сделал несколько коротких шагов и сел на пол.
– Встать, свинья! – рявкнул Анзор, пьянея от собственной власти над этим бедным изможденным пацаном. – Встать!
Урманов встал, прикрывая руками живот.
– Ты думаешь тэбя кто-нибудь здэсь защитит? – продолждал наслаждаться своим всесилием и безнаказанностью Анзор. – Не-е-е-ет… Никто тэбе нэ поможет. Никто… Ха!..
Желто-зеленое пятно вспыхнуло у пленника перед глазами и рассыпалось веером искр. Гул набатного колокола ударил в уши. Оторвав голову от земли, Урманов почувствовал во рту привкус крови. И в ту же секунду ощутил удары по телу. Анзор бил его ногами, старательно выбирая самые болезненные места. Урманов прикрывался, перекатывался с боку на бок, но все равно уберечься от всех ударов не мог. Корчась от боли, он ждал, когда истязатель устанет.
– Встать!
Держась за стену, Урманов с трудом поднялся.
– Ну, что смотришь? – бородач с упоением разыгрывал из себя супермена. – Я с тобой сдэлаю все, что хочу. А ты мне – ничэго! Понял?.. Потому что ты – дерьмо!
Эта фраза, брошенная Урманову в лицо принебрежительным, высокомерным тоном, прозвучала как пощечина.
– Я… Не дерьмо, – глядя своему палачу прямо в глаза отчетливо произнес Урманов.
– Дерьмо! – багровея, крикнул Анзор, разом потеряв все свое высокомерие.
– Нет… – твердо ответил пленник. – Я не дерьмо.
Бородач застыл в недоумении. Что за дела?.. Этот избитый и замордованный пацан смеет ему перечить?! Ему, которого боятся даже соратники по оружию. Ему, который собственноручно лишил жизни десятки человек… В ярости Анзор ударил Урманова кулаком в лицо, сбил на пол и принялся пинать ногами до тех пор, пока тот не потерял сознание и не затих.Тяжело, больно возвращаться к жизни… Сначала была темнота и Урманов, не чувствуя тела, парил где-то там, непонятно где. Отдаленный женский смех, звон колокольчика, шум прибоя, еще какие-то обрывки неясных звуков доносились из темноты, и не было в ней ни входа, ни выхода, ни верха, ни низа. Просто темнота – и все… Потом впереди мелькнул свет и тотчас отозвался в голове страшной тупой болью. Затем появились неясные очертания людей, предметов – и тело наполнилось тяжестью, а душа – страданием. Урманов ощутил нарастающую боль каждой клеточкой своего истерзанного тела. Потом он притерпелся, осознал, где находится и услышал негромкое:
– Как он тебя… Зверь.
Чьи-то руки осторожно подняли его с земли и опустили на соломенный матрац. Урманов понял, что лежит на своей постели. Он слегка приподнялся и застонал:
– Пи-и-и-ть…
Ему принесли воды. Жадно припав губами к краю железной кружки, он ощутил во рту странную пустоту. Проведя языком по десне – понял: сверху не было трех зубов.
Когда погасили свет, он снова погрузился во тьму. Но это была уже другая темнота: тревожная, беспросветная, злая. Она только усиливала страдания и неожиданно для себя Урманов заплакал. Плакал он тихо, стараясь не выдать свою слабость случайным всхлипом или вздохом. Слезы обильно катились из глаз, напитывая влагой «подушку» – свернутый рулоном грубый половик.
«Господи! – в безмолвном отчаянии вопрошал он. – Господи, помоги! Сделай что-нибудь… Нет сил больше терпеть. Защити, Господи, оборони от садиста этого, не дай злу безнаказанно торжествовать… Молю тебя, Господи, ибо силы мои на пределе…»
Никогда прежде Урманов не молился так истово, так горячо. Хотя и молитвой назвать это было нельзя. Не знал он ни одной… Но откуда-то, из каких-то глубин подсознания, сами собой пришли эти слова и страдающая душа возопила во тьму, обращаясь к Всевышнему с последней надеждой.
Нельзя сказать, что он обращался к Богу впервые. Было, и не раз… Например, на экзамене, когда хотел получить хорошую оценку или на соревнованиях, когда хотел победить. Но это было так легковесно, не очень серьезно… Пожалуй, впервые Урманов осознал потребность в божественном участии, когда случилась с ним любовная драма. Девушка, которую он любил, отвергла его. Он мучился, страдал… И, видимо, есть в этом некая закономерность, что путь к Богу лежит именно через страдания. Потому что когда у человека все хорошо – он больше думает о земном.
Урманов забылся в каком-то полубреду, полусне. И картина из далекого детства вдруг возникла перед ним…Ему пять лет. Он просыпается от того, что какая-то влага капает ему на лицо. Он открывает глаза и видит мать. Она плачет.
– Мама, почему ты плачешь?
– Я не плачу, сынок… Я не плачу.
– Но у тебя слезы.
– Это просто ресничка в глаз попала.
Мать вытирает лицо и целует его в щеку влажными губами. У него жар. Это от двустороннего воспаления легких. Дышать тяжело, слабость во всем теле… На улице день, но в комнате полумрак. Окна задернуты красными шторами, сквозь которые пробивается нездоровый, болезненный свет. Хочется пить.
– Вот… – мать снимает пластмассовую крышку со стеклянной банки. – Поешь супчику, Саша.
– Не хочу.
– Поешь, сынок… Это дедушка принес. Он рябчика на охоте добыл, специально для тебя.
Суп из рябчика кажется ему пресным, почти безвкусным, но он проглатывает несколько ложек. Потом снова ложится в постель.
– Что ж так мало? Еще поешь.
– Я наелся.
Тело горит, голова как будто чужая. Он начинает кашлять и замирает от боли в груди.
Мать опять плачет. Крупные слезы катятся у нее по щекам.
– Мама, не плачь… Я поправлюсь, вот увидишь.
– Господи, Господи… – в отчаянии шепчет она и закрывает лицо руками.«Мама, мама, – подумал Урманов, глядя в беспросветную чернильную темноту. – Как хорошо, что ты сейчас меня не видишь».
Ночь казалась бесконечной, но утро страшило еще больше – ведь завтра все начнется сначала. Перед мысленным взором Урманова проплывали близкие и родные ему люди. Все деды и прадеды, бабушки и прабабушки, мать с отцом, брат, дяди и тети. Он помнит, как они держали его на руках, баловали сладостями, хвалили за успехи… Этот негодяй издевался не только над ним – над всеми этими людьми, которых Урманов любил и которые любили его. Этот садист топтал и мазал грязью все святое, доброе, светлое, что было ему дорого. Он хотел разрушить весь этот мир…
«Откуда в нем столько злобы? Какая мать воспитала его?»
Урманов попытался представить его родителей, братьев, сестер. Ведь где-то же он рос? С кем-то общался?.. Возможно, у него есть жена и дети? И как он может тогда обнимать и ласкать их вот этими окровавленными руками? И как те, кого обнимает он, могут принимать его ласку?
Урманов помнил, как впервые содрогнулся от жестокости Анзора. Тогда он только попал сюда и буквально на следующий день его и других пленных погрузили в машину и повезли в поселок, который был неподалеку. «Кино поедем смотреть», – хохотнул Геха, закрывая за ним борт грузовика. Урманов тогда удивился – надо же, пленных кино смотреть возят… Но «кино» оказалось другого свойства. Троих пленных казнили за попытку побега. Одного из них Анзор собственноручно забил палкой. До смерти… Зрелище повергло Урманова в шок. Особенно – эта звериная жестокость. Отчасти, может быть, поэтому Урманов и не планировал бежать. Не верил в то, что побег может быть успешным. Куда побежишь, если вокруг непроходимые горы, а там, где жилье и дороги – чужие глаза и уши. Любой ребенок сдаст… К тому же Анзор тогда строго предупредил: сбежит один – убью всех. После увиденного, в его словах никто не сомневался. Поэтому, было ясно – бежать, так только всем вместе, или никому…
Урманов с трудом повернулся на матрасе. Болела голова, все тело отзывалось тупой, ноющей болью. Больше всего Урманов боялся, что после таких регулярных побоев он может сделаться инвалидом. И если даже его потом, каким-то чудом освободят – это будет уже не жизнь…
«Но что я могу сделать? Чем ответить ему? – Урманов задумался. – Знаю! Знаю, чем… Он может отнять у меня все – молодость, здоровье, саму жизнь, наконец. Но душу… Душу свою испоганить я ему не дам. Мы еще посмотрим, кто сильнее»