Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Шрифт:
— Да! Въ этомъ городишк можно повеселиться! О-го-го! — И наклонился къ уху Южакина.
Южакинъ сдлалъ лицо, словно ему брызнули въ ухо уксусной эссенціей, и задумчиво сказалъ:
— Въ слдующій разъ мы опять подемъ черезъ Дрезденъ.
— Южакинъ, — замтилъ я строго. — Ужъ не хотите ли вы загрязнить почву, на которой Крысаковъ и Мифасовъ пустили лучшіе изъ своихъ побговъ?
— Всякая почва нуждается въ удобреніи, старый Сандерсъ, — развязно отвтилъ беззаботный человкъ.
— Тамъ можно продлывать
Утромъ мы пошли въ Дрезденскую Галлерею. Крысаковъ и Мифасовъ — художники.
Я рдко встрчалъ людей, у которыхъ столь различные пріемы изучать жизнь народовъ.
Крысаковъ полагаетъ, что сть надо въ очень плохихъ ресторанахъ, иногда даже на улиц. Такъ въ Париж, на Большихъ бульварахъ, онъ лъ какихъ то полуживыхъ ракушекъ, прося ихъ изъ раковины при помощи поднятой на панели шпильки. — Безплатное столовое серебро при безплатной посуд.
Въ Неапол онъ начинялъ себя макаронами, издававшими запахъ плохой замазки, на масл, соскобленномъ, вроятно, со стнъ таверны или съ лица хозяйки.
Комнату въ отел онъ старался занять худшую за туже цну.
Мифасовъ? Гармоничный и хрупкій Мифасовъ не представляетъ себ возможности наблюдать бытъ народа помимо первокласснаго ресторана, не имя въ запас особенно мягкой ночной рубашки.
И оба они страдаютъ.
Крысаковъ — физически, набивая себя ужасными макаронами, съ тмъ большей яростью, чмъ брезгливе отвертывается Мифасовъ. Страдаетъ нравственно, видя, что человкъ, котораго онъ, въ душ, любитъ, демонстративно тупъ въ отрицаніи очевиднаго.
Мифасовъ, стройный и колеблющійся Мифасовъ, уходитъ непонятый и печальный, чтобы одиноко състь изысканно — блдньій обдъ, приносимый на крыльяхъ лакеевъ-ласточекъ. И погрустить по хорошему въ сущности, человк, но неисправимо равнодушномъ къ прекрасной вншности.
Борьба Крысакова и Мифасова вчна, какъ борьба началъ. Но иногда она утихаетъ, чтобы смниться гармоніей полнаго единенія.
Тогда они берутся подъ-руки и идутъ впередъ, забывая обо мн и Южакин, какъ патриціи, выбирающіе розы для возлюбленныхъ, забываютъ о слугахъ, стоящихъ съ корзинками.
И если рабъ Сандерсъ или рабъ Южакинъ робко скажутъ патрицію Крысакову или Мифасову:
— Господинъ мой, вмсто красной розы вы положили блую, — патриціи пожмутъ плечами и скажутъ одинъ другому:
— Не отправить ли намъ Южакина и Сандерса въ каменоломни? Такъ какъ, во истину, они слишкомъ наглы, полагая, что отличаютъ красное отъ благо.
Гармонія ихъ дружбы порождаетъ высокомрное презрніе, проклятіе котораго несемъ мы, съ Южакинымъ.
Оно ложится на наши плечи при вход въ каждую картинную галлерею и снимается только при выход.
Высказывать сужденія мы можемъ лишь очень осторожно, заходя издалека
Говоря, напримръ, о какой нибудь нимф Рубенса:
— А что, Крысаковъ, — я въ зтомъ дл профанъ — бокъ то у нея какъ будто того… жирноватъ?..
— Сами вы жирноваты… Гд?
— Вонъ, Крысаковъ, во-онъ… Не то, пенснэ мое замутилось… Какъ будто жирноватъ, бочекъ-то… Хе-хе-хе…
— Ни черта вы не понимаете!
Вы, съ тупой радостью:
— То-то, Крысаковъ, ни черта. Какъ есть-ни черта. Такъ, скажешь иной разъ, самому даже стыдно, — бокъ жирноватъ! — Господи…
Тогда, тронутый вашей скромностью, Мифасовъ можетъ сказать:
— Немножко есть. Манера такая.
— Да ужъ ихъ, Рубенсовская, манера извстная, — говорю я въ этомъ случа, но очень осторожно и иду подлиться съ Южакинымъ.
— Видите, Южакинъ, — бокъ, дйствительно, не-того… жирноватъ.
— И бедра, — спшитъ пропустить, за одно, Южакинъ.
Или такъ:
— Не пойму я, Мифасовъ, что только у меня съ глазами длается?.. Рисуночекъ вотъ тутъ маленькій, перомъ… Не вижу я носа и не вижу… Ровно безъ носа…
— Сами вы, Сандерсъ, безъ носа, — отвчаетъ, за деликатнаго Мифасова, Крысаковъ.
— Тнь, — изысканно объясняетъ Мифасовъ. — Носъ есть, только вы его не видите… Штрихи…
— Ишь до чего дошли, — тихо дивитесь вы. — Тоже не каждому дано…
На улиц становится легче, а если прижать одного изъ нихъ за кружкой пива, пока другой тшится, вдалек, виномъ, то и совсмъ легко.
— Что это, Крысаковъ, — Мифасовъ, все — Ботичелли да Ботичелли? Только и слышно.
— Любитъ… геніальный художникъ, — коротко отвчаетъ Крысаковъ.
— Геніальный… Только вотъ животы у него какіе то непонятные — особенно у женщинъ… Словно бы груши резиновыя?.. Нездоровые, что ли?..
— Условность, — пожимаетъ плечами Крысаковъ. — Я его и самъ не особенно, признаться, долюбливаю.
— Чертъ бы его взялъ, — мститъ за старое Южакинъ. — Вотъ Рубенсъ — это такъ! Это я понимаю!
Глаза Крысакова вспыхиваютъ…
— Я, Мифасовъ, все насчетъ Рубенса хотлъ васъ спросить… Мальчиковъ онъ тамъ рисуетъ, знаете?.. Такъ вотъ очень ужъ они на пирожки съ вареньемъ смахиваютъ.
— На пирожки? — не сразу догадывается Мифасовъ. — Розовые они такіе, пухлые, это вы хотите сказать?
— Это самое. Крысаковъ ихъ, знаете, любитъ! Вотъ любитъ!.. Жирное вообще уважаетъ…
— Нне знаю… можетъ быть…
— А женщины то? Тсто такъ и виситъ! А?.. Вотъ Ботичелли!.. это марка! Чистота, аккуратность… На каждомъ шагу…
— Ботичелли… — съ тихимъ обожаніемъ говоритъ Мифасовъ. — Ботичелли…
Крысаковъ и Мифасовъ — художники.
НЮРНБЕРГЪ