Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Шрифт:
Они охраняюіъ ее и она ихъ… Въ нихъ сила ароматныхъ желтыхъ страницъ, которыхъ просятъ не смшивать съ глянцевитыми отрывными листками счетной Берлинской книжки.
Было поздно, когда мы съ Южакинымъ оторвались отъ книги стараго Нюрнберга, отъ тишины и ночного звзднаго неба.
Когда я вошелъ на цыпочкахъ въ комнату — Крысаковъ не спалъ.
Онъ лежалъ на кровати, разметавъ руки, красный и всклоченный, съ мучительнымъ выраженіемъ блуждавшихъ по потолку глазъ, и слабо стоналъ.
— Грудь болитъ? — какъ можно ласкове спросилъ я.
Онъ слабо двинулъ рукой.
— Говорилъ вамъ,
Его гласки зловще вспыхнули, а въ горл заклокоталъ хриплый, но довольный смхъ.
— Мифасовъ свое получитъ… Обратили вниманіе, какъ онъ корчился, когда я спросилъ третью порцію?
— Обратилъ, — солгалъ я… — Тоже небось, иноземцевы принимаетъ… Желудокъ то у него…
Крысаковъ остановилъ меня тяжелымъ, презрительнымъ взглядомъ.
— Не подлизывайтесь, Сандерсъ… — криво усмхнулся онъ. — Вы отлично понимаете, что у Мифасова не можетъ болть желудокъ, если обълся я… Я говорю про нравственный мученія, иноземцевы капли здсь не причемъ.
— Я, кажется, сказалъ — валерьяновы…
— Не лгите! — крикнулъ онъ съ несдержанностью больного. — Вамъ мало, что я васъ нарисую плшивымъ, какъ цвтная капуста, — вы будете еще и колченогимъ… О-о!. Охъ… о, Боже мой… О, моя грудная клтка…
— Узка она вамъ?.. Крысаковъ… Крысаковъ, что съ вами?!
Онъ съ блуждающими глазами, распухшій, приподнялся съ подушекъ… Его глаза метались по блымъ обоямъ и идеально чистымъ занавскамъ. Предметомъ, на которомъ становились Крысаковскія глазки, была песочница… съ нсколькими окурками.
— Наконецъ-то! — прошепталъ больной. — Наконецъ — единственное мсто, гд не такъ чисто… Боже, благодарю тебя…
По его лицу разлилось тихое чувство благодарности. Я начиналъ его понимать.
Ему тсно здсь, среди неизмнной нмецкой чистоты и аккуратности, неумолимой и безбрежной, какъ Сахара… И вотъ, крохотный оазисъ — песочница, и, измученный, онъ бросается къ нему, въ надежд тни и отдыха.
— Сандерсъ, — тихо и умоляюще прошепталъ онъ… — Сандерсъ… придвиньте немного эту песочницу… Не въ службу, а въ дружбу, Сандерсъ… Вамъ будетъ достаточно, если я васъ нарисую себ до плеча? Что? до уха?.. До уха Мифасову?.. Не стесняйтесь, Сандерсъ — для васъ я готовъ на многое… Вотъ такъ… спасибо… Бросьте туда еще эту бумажку и поищете, нтъ ли у меня въ карман окурковъ… Есть?.. Бросьте ихъ на полъ, Сандерсъ! Смле, другъ, смле! Браво, браво, Сандерсъ!!
— Вамъ вредно такъ волноваться, Крыса…
— Сандерсъ, милый!.. — захлебываясь, бормоталъ онъ. — Сбросьте со стула мой жилетъ… ботинки — они за дверью… Я живу, Сандерсъ!.. Одну ботинку бросьте мн сюда на простыню — я ее не столкну… такъ. Что за масса волосъ на вашей голов. Сандерсъ!.. Какой ростъ!..
Я подумалъ, что онъ бредитъ, но его мозгъ работалъ, какъ никогда; въ каждомъ слов больного сквозилъ разсчетъ, сознаніе цли и отвтственности за свои поступки.
— Чистота и штрафъ, чистота и штрафъ, — скороговоркой шепталъ онъ. — О-о-о, если бы только чистота… А? Сандерсъ? — больной подмигнулъ маленькими заплывшими глазками. — Вытереть бы наши ботинки о занавси? А? Рискнете, быть можетъ?.. Самому красивому изъ нашей компаніи подобаетъ быть самымъ смлымъ…
Онъ потянулся съ видомъ нравственно удовлетвореннаго человка и, бросивъ послдній взглядъ на разбросанные по полу предметы, опустился на подушки.
Но тотчасъ же застоналъ снова — на его глаза надвинулся чистый, бездушный потолокъ и ничего боле…
Больной сбросилъ съ себя одяло и съ хриплымъ стономъ спустилъ съ кровати босыя ноги. Онъ задыхался. Потомъ вдлъ ступни въ рукава пиджака и заковылялъ по полу, мелкими шажками, насколько позволяли размры пиджака.
Злая иронія! Когда я посмотрлъ позже на спинку его пиджака, она была блестящей, но чистой.
— Всюду чистота, всюду аккуратность, — безконечно-устало прошепталъ страдалецъ. — Мщанство, мщанство, мщанство…
— Ложились бы, Крысаковъ.
— Ложиться? — онъ посмотрлъ на меня далекимъ невидящимъ взглядомъ. — Ложиться, Сандерсъ?.. Хорошо… я лягу.
Было видно, что его измученный мозгъ страшно работалъ, съ трудомъ ворочая громадную, какъ валунъ, мысль, протаскивая ее по извилинамъ, цпляясь и скребя стнки черепа.
Мрачная улыбка зазмилась вдругъ на его губахъ.
Не говоря ни слова, поднялъ онъ башмакъ и вытеръ его о наволочку своей подушки, потомъ другой…
— Что съ вами? — воскликнулъ я, пораженный какъ его поступкомъ, такъ и выраженіемъ злораднего удовольствія, преобразившаго его лицо.
— Ничего особеннаго, Сандерсъ… Ничего особеннаго, милый, дорогой другъ, согласившійся принять участіе въ такой сомнительной компаніи, какъ вс мы… Ничего.
Онъ смаковалъ свое торжество, за-одно любуясь моимъ недоумніемъ. Потомъ сдлалъ по направленію почернвшей подушки церемонный жестъ и шаркнулъ пиджакомъ.
— Битте-дритте. Надюсь, господа нмцы, я имю право пачкать свою подушку — нихтваръ? Хе-хе… — Онъ засмялся звонкимъ, злораднымъ смхомъ и съ неожиданнымъ проворствомъ зарылся подъ одяло. Передъ тмъ какъ опустить голову, долго смотрлъ на подушку любовнымъ отеческимъ взглядомъ.
— А какъ же вы спать будете? — осторожно спросилъ я.
— Ничего, — самоувренно улыбнулся Крысаковъ, — я сплю тихо. Вотъ бакенбардами разв сотру… Ну, да я съ краюшку — въ тснот да не въ обид… Хе-хе… Вы тоже, Сандерсъ, буржуйчикъ порядочный — какъ и вс, впрочемъ… Въ ванн разв васъ всхъ изобразить, а?
Онъ нсколько разнжился на своей подушк и шутилъ:
— Сознайтесь ужъ, что брали сегодня ванну, чего ужъ?
— Бралъ, — сконфузился я. — Мифасовъ подучилъ…
— Мифасовъ… — онъ громко звнулъ. — Какъ это ему раздваться не лнь, не понимаю… Диви бы еще спать, а то… Раздваться, одваться, разд…— Онъ заснулъ.
Этотъ человкъ, которому, казалось, достаточно было вынуть изъ кармановъ руки или дернуть себя за бичевку, чтобы выпасть изъ платья, какъ зернышку изъ ветхой скорлупки, — былъ неумолимъ, когда дло касалось купанья или ванны.
Я смотрлъ на его мясистое лицо, напоминавшее, благодаря бакенбардамъ, лопнувшій въ двухъ мстахъ мшокъ съ паклей; на зажатый въ большой рук единственный, можетъ быть, разъ вычищенный ботинокъ; на искуственно созданный имъ передъ глазами родной уголокъ, — и думалъ о трещавшемъ на этихъ могучихъ плечахъ пресловутомъ нмецкомъ кафтан.