Где апельсины зреют
Шрифт:
“Нарочно и не заглядываетъ къ намъ въ купэ, чтобъ бандиты могли влзть къ намъ и ограбить насъ”, мелькало у ней въ голов.
Какъ на грхъ, одного такого итальянца, похожаго на бандита, съ красной ленточкой на шляп, съ усами въ добрую четверть аршина и съ давно небритымъ подбородкомъ, покрытымъ черной щетиной, ей пришлось уже увидть три раза около ея окна. Очевидно, онъ халъ съ ними въ одномъ позд и Глафир Семеновн казалось уже, что онъ слдитъ за ней, за ея мужемъ и Конуринымъ и выбираетъ только моментъ, чтобы напасть
— Что такое? Пріхали разв въ Римъ? — съ просонья спрашивалъ Николай Ивановичъ, поднимаясь и протирая глаза.
— Какое пріхали! Неизвстно, когда еще прідемъ-то, — отвчала она плаксиво. — Спрашиваю на каждой станціи всхъ пробгающихъ мимо окна желзнодорожниковъ “Ромъ матенъ или суаръ” — и ничего не отвчаютъ. Не знаю даже ночью сегодня прідемъ, или завтра утромъ, или днемъ. Спрашиваю, а они машутъ руками.
— Да должно быть не понимаютъ по французски-то. Ты-бы по-итальянски… Не можешь?
— Не могу. Я только еще съдобныя слова успла выучить.
— Стало быть, не знаешь, какъ утро и вечеръ по-итальянски?
— Не знаю. Только про кушанье успла…
— Такъ посмотри въ словарьк-то.
— Темно. А печать, какъ на зло, мелкая. При этомъ освщеніи въ фонаряхъ, ничего не видать.
На глазахъ у Глафиры Семеновны навернулись слезы.
— Додемъ какъ-нибудь — сказалъ Николай Ивановичъ ей въ утшеніе и снова началъ укладывать свои ноги на диванъ. — Крикнутъ “Ромъ” — вотъ, значитъ, и пріхали.
— Ты опять спать? — спросила раздраженно Глафира Семеновна.
— Да что-же мн длать-то? Ужасти какъ дремлется.
— Полно теб дрыхнуть-то! Вдь по Италіи демъ, а не по какому другому государству.
— А что-жъ такое Италія?
— Дуракъ! Совсмъ дуракъ.
— Чего-же ты ругаешься!
— По стран бандитовъ демъ, гд на каждомъ шагу, судя по описаніямъ, должны быть разбойники, а вы съ Конуринымъ дрыхните.
— Да что ты! — испуганно проговорилъ Николай Ивановичъ.
— Не читаете вы ничего, оттого и не знаете. Бандиты-то гд? Въ какомъ государств? Ничего разв не слыхалъ про бандитовъ? Здсь-то первое разбойничье гнздо и есть.
— Слыхать-то слыхалъ и даже читалъ… Но неужели-же въ позд?..
— У насъ въ поздахъ грабятъ, а не только что здсь. Вскочитъ въ купэ, табаку нюхательнаго въ глаза кинетъ, за горло схватитъ, деньги и часы вытащитъ — вотъ теб и удовольствіе.
И Глафира Семеновна разсказала мужу о подозрительныхъ личностяхъ, которыхъ она уже видла на станціяхъ, разсказала какъ одинъ изъ нихъ черномазый съ красной ленточкой на шляп видимо уже слдитъ за ними. Николай Ивановичъ встрепенулся и сталъ будить Конурина:
— Иванъ Кондратьичъ! Вставай! Проснись!
Конуринъ не поднимался и не просыпался.
— Три пятака… Только три пятака на енперъ поставлю… — бормоталъ онъ сквозь сонъ.
— И во сн-то въ рулетку, подлецъ, играетъ! Какая тутъ
Конурина растолкали и разсказали ему въ темъ дло. Понялъ онъ не сразу и сидлъ, выпуча глаза.
— Разбойниковъ здсь много. По такой мстности мы теперь демъ, гд разбойниковъ очень много, старалась втолковать ему Глафира Семеновна.
— Разбойниковъ?
— Да, да, бандитовъ. Нападаютъ и грабятъ…
— Фу-у! протянулъ Конуринъ. — Вотъ такъ захали въ хорошее мстечко! Какой, спрашивается, насъ чортъ носитъ по такимъ палестинамъ? Изъ хорошей спокойной жизни и вдругъ въ разбойничье гнздо! Надо будетъ деньги въ сапогъ убрать, что-ли!
Онъ кряхтлъ и началъ разуваться.
— Не спать надо, бодрствовать и быть на сторож — вотъ самая лучшая охрана, говорила Глафира Семеновна. — А вы дрыхнете, какъ сурки.
— Да вдь ты насъ не надоумила, а я зналъ, дйствительно зналъ, что въ Италіи эти самые бандиты существуютъ, но совсмъ изъ ума вонъ объ нихъ, — сказалъ Николай Ивановичъ и тоже сталъ стаскивать съ себя сапоги, прибавивъ:- Въ сапоги-то деньги запрячешь, такъ, дйствительно, будетъ дло понадежне! Гд твоя брилліантовая браслетка, Глаша?
— Въ баульчик.
— Вынь ее оттуда и засунь за корсажъ. Да поглубже запихай.
— Въ самомъ дл надо спрятать. Я и кольца и серьги туда… сказала Глафира Семеновна.
— Клади! Клади! Удивительное дло, какъ намъ эти бандиты раньше въ голову не пришли! бормоталъ Николай Ивановичъ, опоражнивая кошелекъ отъ золота и бумажникъ отъ банковыхъ билетовъ и запихивая все это въ чулокъ.
Перекладывала изъ баула за корсажъ и Глафира Семеновна свои драгоцнности.
— Ты сверху-то, Глаша, носовымъ платкомъ заложи. Даже законопать хорошенько, совтовалъ Николай Ивановичъ жен.
— Да ужъ знаю, знаю… Не спите только теперь.
— Какой тутъ сонъ, коли эдакая опасность! отвчалъ Конуринъ. — Суньте, матушка, и мой брилліантовый перстень къ вамъ туда-же, а то въ сапогъ-то онъ у меня не укладывается.
— Нтъ, нтъ, у меня все полно. Запихивайте у себя за голенищу.
— Боюсь, какъ-бы не выпалъ изъ-за голенищи.
— Перевяжите голенищу. Вотъ вамъ веревочка. А ты, Николай Ивановичъ, вынь револьверъ. Все лучше. Люди видятъ оружіе — и сейчасъ другой разговоръ.
Николай Ивановичъ досадливо чесалъ затылокъ.
— Вынимай-же! Чего медлишь? крикнула на него жена.
— Вообрази, душечка. я револьверъ въ сундукъ запряталъ, а сундукъ въ багаж, отвчалъ онъ…
— Только этого недоставало! Для чего-же тогда его съ собой брать было!..
— Да вотъ поди-жъ ты! Отъ Берлина до Парижа хали, такъ лежалъ онъ у меня въ ручномъ сакъ-вояж и ни разу не понадобился, а тутъ я его и сунулъ въ сундукъ.
— Самое-то теперь прозжаемъ мы такое мсто, гд нуженъ револьверъ — а у васъ револьверъ въ багаж!