HistoriCity. Городские исследования и история современности
Шрифт:
Очки и микроскоп – это не просто посредники между глазом и реальностью, их основное назначение заключается в том, чтобы помочь разглядеть то, что человек не может увидеть без их помощи. Листер часто делает оговорки наподобие «я видел апартаменты господина Вивьера 293 в Арсенале 294 », «я видел в Париже руины только одного древнеримского здания, это было на rue de la Harpe 295 », «в Париже я видел эти частные сады» 296 , обращающие внимание читателя, что все, чего он не видел собственными глазами, сколь бы важным или интересным оно ни было, отсутствует в его описании. И этим его текст действительно разительно отличается не только от упомянутых им описаний Парижа, но и от большинства травелогов того времени. Обычной практикой создателей как разнообразных пособий, представлявших те или иные города и страны, так и публиковавшихся текстов, созданных на основе реальных путешествий, было дополнять собственные наблюдения информацией, почерпнутой у других авторов, чтобы продемонстрировать признанный другими интерес и вкус, и позволить читателю получить наиболее полную и объективную картину.
293
Вероятно, речь идет о Гийоме-Клемане де Вивьере (1668–1701) – главе эскадры галер, кавалере ордена Св. Людовика.
294
Арсенал
295
Речь идет о термах Клюни. Во времена Листера rue de la Harpe (улица Арфы) тянулась до современного пересечения улицы Суффло с бульваром Сен-Мишель.
296
Lister M. A Journey to Paris in the Year 1698. P. 35, 55, 185.
С другой стороны, увеличительные стекла необходимы, чтобы разглядывать мелкие объекты или детали. Их использование «в отношении таких явлений нашей Природы, как большие города и монументальные дворцы» приводит к неоправданному преувеличению того, что велико само по себе, и лишает человека возможности адекватно оценить наблюдаемый объект. За этим скрывается критика упомянутых Листером текстов, в которых «дворцам», то есть по сути дела всем объектам, создаваемым властью, придается неоправданно большое значение.
Используемая Листером метафора привлекает внимание и к еще одному аспекту культуры зрения раннего Нового времени. С одной стороны, начиная с эпохи Ренессанса, визуальный опыт становится основным, несопоставимым по значимости со всеми остальными аспектами чувственного опыта, источником наиболее достоверной информации об окружающем мире. С другой, как отмечает Стюарт Кларк, Реформация и Научная революция способствовали тому, что зрение оказывается «каким угодно, только не объективным или безопасным в его предполагаемой связи с „внешним фактом“» 297 . Еще один ключевой для понимания культуры зрения в эту эпоху образ камеры-обскуры визуализировал отделенность реальности от ее репрезентации, которая, по словам Джонатана Крэри, могла быть одновременно объективной и иллюзорной: «Тем, кто понимал ее оптические основания, камера-обскура предлагала зрелище репрезентации, действующей абсолютно прозрачно, а тем, кто не знал принципов ее работы, она предоставляла удовольствие иллюзии» 298 .
297
Clark S. Vanities of the Eye. Vision in Early Modern Culture. Oxford: Oxford University Press, 2007. P. 1.
298
Крэри Д. Техники наблюдателя. Видение и современность в XIX веке. М.: V-A-C press, 2014. С. 54.
Барбара Бенедикт в своем исследовании культуры любопытства обращала внимание на то, что зрение, опосредованное специальными инструментами, также имело различные коннотации. Поскольку микроскопы и телескопы позволяли увидеть другой мир, недоступный взгляду обычного человека, представления о таком способе смотрения формировались в рамках сопоставления с религиозным визионерским опытом. Это предполагало, в числе прочего, новое, социальное определение эксклюзивности такого взгляда: «Те, кто был исключен из мира элиты, видели в нем распространение привилегированных форм общения и такого способа видения мира, который было невозможно проверить при помощи обычного зрения или здравого смысла, но только благодаря специальной информации и наличию престижных инструментов вроде микроскопа и телескопа» 299 . Демонстративный отказ от «использования» подобных инструментов в пользу обычного, «простого» разглядывания, позволяет Листеру обозначить, что в этом тексте, в отличие от прочих своих трудов, он обращается к широкой читательской аудитории и описывает город скорее как обычный путешественник, чьи частные наблюдения не стоит принимать слишком всерьез, нежели ученый, претендующий на авторитетное высказывание. В этом отношении подчеркнутая субъективность его опыта изучения города служит, с одной стороны, инструментом критики сложившегося образа города, а с другой – способом защиты от возможной критики его собственного текста.
299
Benedict B. Curiosity: A Cultural History of Early Modern Inquiry. Chicago: University of Chicago Press, 2001. P. 52.
Именно по этой причине красивый жест снимания очков не стоит принимать совсем всерьез, поскольку, конечно же, и взгляд Листера, и обусловленное им описание определены уже прочитанными книгами (включая и те, от которых он пытается отмежеваться; Джоан Дежан совершенно справедливо заметила, что он прогуливался по городу «с путеводителем Бриса в кармане» 300 ). Он смотрел на то, что ему интересно, и это интерес, сформировавшийся в первую очередь в процессе чтения. И общее видение Парижа как столицы современной культуры (в котором почти не заметен исторический аспект – как пространства, где разворачивается история, – и который станет столь значимой составляющей более поздних образов города), и особый частный интерес ученого (как уже было сказано, почти половину описания занимают библиотеки и кабинеты, содержащие антикварные коллекции) обусловлены именно книжным опытом. Взаимоналожение различных читательских интересов определяет как круг тех объектов, на которые смотрит Листер, так и то, что он в них видит. Причем лишь часть собственного книжного опыта Листер делает видимым, называя имена античных авторов, работы современных ученых или литераторов. В остальном читателю остается лишь догадываться и пытаться опознать встроенные в текст истории и суждения, почерпнутые из различных сочинений. К примеру, представляя читателю дворец Мазарини 301 , Листер посвящает непосредственному описанию всего две фразы, прекрасно отражающие избирательность его взгляда: «Таким образом, сначала я посмотрел дворец Мазарини, в котором имеется много хороших картин, а Нижняя галерея заполнена огромной коллекцией древних греческих и римских статуй, и именно они привлекли мое внимание. По большей части они были привезены кардиналом из Рима» 302 . Затем он пересказывает (не сообщая при этом читателю источник информации) известную по нескольким опубликованным текстам того времени историю о том, как после смерти кардинала муж его племянницы Гортензии Манчини, герцог Мазарен изуродовал обнаженные статуи, посчитав их оскорбляющими религиозное благочестие. И наконец, уже через прямую отсылку к Цицерону Листер выходит на тему изменчивости и относительности представлений о наготе, функций одежды и связи одежды и чистоплотности, которой посвящает несколько страниц, балансируя на грани серьезности и тонкой иронии.
300
Дежан Д. Как Париж стал Парижем. С. 11.
301
Дворец Мазарини на улице Пети Шан (rue des Petits Champs) во втором округе представляет комплекс зданий, выкупленных кардиналом Мазарини в 1640-х гг., к которым позднее Ф. Мансаром и П. Лемюэ были сделаны дополнительные пристройки. Мазарини предназначал здание для размещения своих коллекций и обширной библиотеки, а также поселил там своего племянника и племянниц. С 1712 г. в части дворца была размещена Королевская библиотека. Сейчас во дворце Мазарини располагается локация «Ришельё» Национальной библиотеки Франции.
302
Lister M. A Journey to Paris in the Year 1698. P. 29.
Это осмысление пикантного анекдота о кастрированных статуях в контексте рассуждений Цицерона наглядно демонстрирует еще одно отличие текста Листера не только от возвышенных и серьезных сочинений Ивлина и Бриса 303 ,
303
Ср. с описанием дворца в путеводителе Бриса: Brice G. A New Description of Paris. P. 52–54.
304
О них см.: Лазарев А. В. Париж иностранцев эпохи ars apodemica (1570–1640 гг.) // Homo viator. Путешествие как историко-культурный феномен / под ред. А. В. Толстикова и И. Г. Галковой. М.: ИВИ РАН, 2010. С. 162–190. О сходствах и различиях идей Бэкона и континентальных авторов касательно путешествий см.: Carey D. Inquiries, Heads, and Directions: Orienting Early Modern Travel // Travel Narratives, the New Science, and Literary Discourse, 1569–1750 / ed. by Judy A. Hayden. Farnham: Ashgate, 2012. P. 26–51.
305
Lister M. A Journey to Paris in the Year 1698. P. 148.
306
Ibid. P. 36. Речь идет о картинах Рембрандта.
307
При этом Листер весьма далек от сарказма и насмешки, свойственных сатирическим высказываниям о чужих культурах, возникавших нередко в текстах, принадлежащих к жанру травелогов или имитировавших описания путешествий.
Основным объектом этой иронии оказывается образ величественного и великолепного Парижа, увидеть который предписывала сложившаяся к концу столетия традиция. Читатель не мог не обратить внимания на то, что единственными мыслями, на которые Листера вдохновляет созерцание прославленной коллекции Мазарини, оказываются размышления о наготе. Эта ирония еще более заметна в силу того, что рассказ о дворце Мазарини непосредственно следует за описанием новой статуи Людовика XIV на Вандомской площади, изображавшей короля в римских доспехах и при этом в парике 308 , которая навела автора на мысли о том, что, во-первых, «одетый подобным образом Людовик Великий во главе своей армии выглядел бы сегодня весьма комично» 309 , а во-вторых – о том, «пристойно ли изображать ныне здравствующего монарха с обнаженными руками и ногами» 310 .
308
Конная статуя короля работы Ф. Жирардона была установлена в 1692 г. и вызвала немало насмешек. Она была уничтожена сто лет спустя в 1792 г. в ходе Революции.
309
Lister M. A Journey to Paris in the Year 1698. P. 27.
310
Ibid. P. 28.
Это присутствие в тексте уважаемого ученого, наряду со вполне серьезными наблюдениями, иронии по отношению как к наблюдаемой реальности, так и к принятым способам ее описания, является одним из свидетельств нестабильности дискурса любопытства в культуре XVII в., позволявшей задействовать его в самых разных ситуациях. Одной из основных новых его характеристик, которые оформляются к рубежу XVII–XVIII вв., Барбара Бенедикт называет связь между любопытством и удовольствием, обусловленную тем, что знание все больше рассматривалось не в свете морали, а в логике личного престижа и власти. Она отмечает, что в то время как новая наука, борясь за легитимацию, отстаивала идею беспристрастного и полезного знания, в более широком контексте любопытство ассоциировалось с потаканием собственным увлечениям 311 . В этом отношении совершенно не случайно, что, стремясь представить свое описание в свете получаемого знания, но при этом подчеркивая специфику личного опыта, обращаясь к широкой читательской аудитории, Мартин Листер вместо пользы и объективности наблюдений, предписываемых молодым дворянам, отправляющимся в Большой тур, подчеркивает удовольствие, получаемое любопытствующим путешественником:
311
Benedict B. Curiosity: A Cultural History of Early Modern Inquiry. Chicago: University of Chicago Press, 2001. P. 8–9.
Этот трактат был написан по большей части ради того, чтобы удовлетворить мое собственное любопытство и насладиться воспоминаниями о том, что я видел. Я посвятил себя месту, где у меня практически не было иных дел, кроме как исходить его вдоль и поперек, прекрасно понимая, что положение чужестранца дает мне доступ к людям и вещам. Французы гордятся своей любезностью и, как правило, стремятся произвести впечатление как своими постройками, так и одеждой. В силу этой особенности они с легкостью и благожелательностью относятся к любопытству чужаков 312 .
312
Lister M. A Journey to Paris in the Year 1698. P. 1–2.
Если подчеркивание удовольствия от путешествия выделяет текст Листера среди другой литературы, связанной с путешествиями, то сам тип удовольствия, о котором он ведет речь, характерен именно для ученой культуры и традиции Большого тура. Дискурс удовольствия в описаниях путешествий особенно заметен в английской культуре с конца XVI в., когда становится очевидным, что на смену духовным паломничествам приходят более светские вояжи, обусловленные интересом к другим странам и культурам, в первую очередь – Италии. Удовольствия в контексте таких поездок поначалу упоминались лишь как опасности, которые подстерегают путешественника (особенно молодого) и которых надо всеми способами избегать. Мелани Орд в своем исследовании показывает, как начиная с последней трети XVI в. доминирует подобная моралистическая позиция, которая способствует формированию идеи серьезных, образовательных путешествий 313 . Развитием этой тенденции, однако, становится постепенная легитимация особого возвышенного удовольствия, связанного с созерцанием произведений великих мастеров, общением с интересными людьми, посещением академий, которое обусловлено не просто суетным интересом ко всему необычному, но стремлением к накоплению опыта и детальному изучению окружающей реальности. Исследовательница связывает эту легитимацию с новой философией и новой наукой. В подтверждение этого тезиса она приводит известную цитату из размышлений Роберта Бойля, одного из самых известных теоретиков путешествий в Лондонском королевском обществе, о том, что если раньше во время путешествий он прилагал большие усилия ради возможности почувствовать удовольствие от разглядывания произведений искусства, то теперь получает большее наслаждение от созерцания удачно проведенного вскрытия, нежели часов Страсбургского собора 314 .
313
Ord M. Travel and Experience in Early Modern English Literature. London: Palgrave-Macmillan, 2008.
314
Ibid. P. 92.