Инварианты Яна

Георгиев Борис

'Зря, - думаю, - я на Лильку думал, это я сам ногу с дерева свесил. Не увидь мама ногу, в жизни бы не нашла'. И так я на себя за это разозлился, аж в глазах потемнело. Свесился вниз и кричу:

– Не слезу никогда! Я здесь живу, это моё индейское дерево! И Лилька теперь здесь живёт! Мы индейцы!

– Да!
– Лилька им.
– Он индеец, я индейка! Вот у меня есть...

И сверху им показывает комок смолы, как будто они видеть могут.

– Лилечка, не шевелись!
– забеспокоилась тётя Люба.
– Лилечка, девочка,

осторожно!

Тут мама тоже занервничала:

– Ян!
– слышу, уже не шутит.
– Ян, слезай! Вот сейчас позову деда, он возьмёт лестницу!..

Придётся слазить, думаю. И так, думаю, влетит, а если Лилька упадёт от их воплей, дед мне вообще оторвёт голову.

Ну, слез кое-как, коленки ободрал, спрыгнул, стою рядом, а они вдвоём Лильку с дерева снимают: 'Ох, Лилечка, ох, осторожно... Лиля! Ты смотри, что с сарафаном сделала! Что это у тебя в руке? Брось, вся в смоле вывозишься!'

– Это не смола!
– кричу - Это индейский янтарь!

– Да!
– пищит Лилька, на глазах слёзы, вижу - поняла, что сейчас влетит за сарафан и за то, что залезла на дерево.
– Да! Это мне Ян подарил, потому что он мой индеец, а я его индейка!

Как они смеялись...

Я злился! Думал, взорвусь, так злился. А тётя Люба глаза вытирает и говорит Лильке:

– О-ох! Насмешила, индейка. Отдай индейский янтарь Яну, пойдём, тебе обедать и спать пора.

И Лилька отдала. Мне обидно стало - жуть. Гляжу, тётя Люба её тащит за руку, а Лилька оборачивается, уходить не хочет.

– Ян, ты куда нацелился?
– спрашивает мама и руку держит крепко. Но всё-таки я у неё вывернулся.

– Ян!

Дудки, думаю, не отдам я Лилю. Она моя индейка. Сама ведь сказала. Тётка Любка если так не отпустит, у меня в доме спрятано ружьё. Только надо быстро и чтобы не скрипнула ступенька. Я сделал вид, что от мамы прячусь в малиннике, а сам продрался сквозь, обежал вокруг дома (чуть не загремел - вечно грабли валяются) и в дверь. Ступенька. Тихо, чтоб не скрипнула. Здесь не как в городе - всё каменное. Здесь - всё деревянное. Дед говорил, дачный дом - живой. На даче всё живое. Дом, деревья. Но зачем мама соврала, что деревьям больно? Вот ружьё.

Когда я крался, прячась за живой изгородью Лилькиной дачи, в руке у меня было заряженное ружьё. Приклад удобный, с насечкой, индейский. Меньше, чем у ружей в тире, но мне - в самый раз. И тётке Любке в самый раз, чтоб испугаться. Так я думал, отводя рукой плеть дикого винограда, чтоб не мешал целиться.

Но она не испугалась.

Стыдно вспомнить, что было дальше. Злая тётка Любка поймала меня, потащила к маме, и тут уж не получилось вывернуться. Влетело мне тогда и за то, что не послушался, и за то, что заряженное ружьё на человека направил.

Я стоял в углу и думал: если всё равно она не испугалась, какая разница, заряжено или нет? Ведь пробками заряжено! Вот если бы не пробками... И янтарь, мама сказала, ненастоящий.

Сказала: миллион лет надо, чтоб окаменел. А я хотел, чтоб он сразу. И чтоб вместо пробок ружьё было заряжено хотя бы такими пульками, как в тире, тогда бы я им показал, что я настоящий индеец, а Лилька - моя индейка.

Кусок смолы потерялся на следующий день. И вот - нашёлся теперь. Тёплый, мягкий. Не успел окаменеть. А рука у меня такая, будто миллион лет прошло. Что со мной? Где я?

***

– Я индеец, ты индейка, - бормотал Ян Алексеевич Горин, разглядывая смолу.
– Лилька... Если бы пульками было заряжено... Миллион лет... Что со мной? Где я?

– Всё в порядке, Ян Алексеевич, - рокотал доктор, пытаясь схватить руку Горина.
– Всё хорошо. Мы вам поможем. Сейчас поведём вас...

Но Ян сжал смолу в кулаке и пытался вывернуться.

– Помогите, Володя!
– пыхтел Синявский.

– Митя, оставьте, - порекомендовал инспектор, следя за тем, чтобы ни в коем случае не причинить боль.
– Дайте ему спрятать в карман. Ян, не волнуйтесь, никто не отберёт.

Сунув смолу в карман пижамы, Горин несколько успокоился, во всяком случае, больше вырваться не пытался.

Володя отпустил ворот его пижамы, поднялся с кровати и сунул руки в карманы.

– Кто вы... такие?
– неуверенно, словно пробуя голос, спросил Ян. На инспектора смотрел исподлобья.

– Это пока не имеет значения. Главное, что вы очнулись, - ответил Володя.

– Я в больнице? Где мама? Что со мной?

– Мы объясним позже, - поспешно перебил его доктор.
– С вами всё в порядке. Сейчас мы вас проводим, вставайте.

– Я вас знаю!
– заявил Ян.
– Вы мне делали укол. Куда вы меня? Опять уколы? Где мама? Почему я не помню?

– Никаких уколов, - с принуждённой весёлостью ответил доктор.
– Ничего, кроме прогулки по коридору и водных процедур. Будете хорошим мальчиком, Ян Алексеевич, я покажу вам кое-что интересное. Ну, идёмте же.

– Вы всё врёте, - убеждённо проговорил Ян, но всё-таки поднялся и двинулся к двери аппаратной.

– Не туда!
– Синявский поймал его за рукав пижамы.
– Туда вам рано, сначала мы с вами совершим моцион. Сюда пожалуйте.

– Всё вы врёте, - повторил Ян, послушно поворачивая налево.
– И никакой я не хороший мальчик, я взрослый. Меня на моци... в туалет водить не нужно. Я сам. Я всё са... Лилька?!

Инна, мерившая в задумчивости предбанник шагами, вздрогнула и застыла с открытым ртом, глядя на Горина, а тот ей: 'Лилька! Ты тоже больная? Но почему ты такая старая?'

– Это не Лиля, - уговаривал шефа Синявский, подпихивая его к выходу.
– Это совсем другая девочка, её зовут Инной.

– Инна, скройтесь, - прошипел остолбеневшей девушке инспектор.
– Вы его волнуете.