Исследование Апокалипсиса

Антонян Юрий Миронович

Однако Всемирный потоп род людской полностью не извел, поскольку Яхве до его начала поручил Ною спасти на ковчеге его семейство и всех животных. Аналогичная ситуация складывается и на страницах Откровения: несмотря на все разрушения и катастрофы, случившиеся по указанию Яхве и Христа, мир вовсе не погиб — последняя библейская книга заканчивается весьма оптимистически. Сходство между ветхозаветным мифом о потопе и Откровением еще более усилится, если подчеркнуть, что и потоп, и апокалиптические казни и ужасы были посланы на землю божествами по одной и той же причине: потому, что она «растлилась пред лицом Божиим, и наполнилась земля злодеяниями» (Быт., 6:11)

Мышление людей, создававших мифы о Всемирном потопе или Конце света, не было ни пралогичным, ни только

мистическим, оно вполне опиралось и на реальный жизненный опыт со всеми его противоречиями. Этот опыт был во многом мифологическим, включая в себя и предания о страшных бедствиях, которые имели место в прошлом. Масштабы катастрофы всегда преувеличивались, так как приобретали мифологический статус, а поскольку древнему человеку нужно было понять их природу и особенно причины, он выводил их, во-первых, из собственных грехов, и, во-вторых, из велений высшего существа. Если ничего не происходило без него, то такие катастрофы, как потоп или землетрясение, заведомо не могли иметь место без сверхъестественного вмешательства. Мифотворец еще только пытался разгадать, понять природу, проще всего ему было приписать потусторонним силам и свои несчастья. Но вера в них, в том числе в божественного творца, всегда была, в сущности амбивалентной: она включала в себя и любовь с преклонением и покорностью, и возмущение с гневом, как, например, у вольнодумца Иова. Если справедливо утверждение, что научное познание своими глубинными корнями уходит в веру в Бога, то в наибольшей степени оно обязано осуждению порядков и ситуаций, созданных божественным промыслом, хотя это осуждение и не выходит за религиозные рамки.

В пророчествах-описаниях Конца света, в том числе апокалиптических, явственно звучит страх перед ним, некий вид футурофобии. Но само то, что это можно предсказать и описать, снижает страх, поскольку тревожность опредмечивается, а это есть неизменная логика: при появлении тревожности человека больше всего терзает неизвестность по поводу того, что ее вызвало. Найдя причину, он может обеспечить себе хоть некоторый покой, потому что теперь ему известно, чего следует особенно опасаться. Следовательно, можно принять защитительные и притом конкретные меры.

С тех пор как человек создал Бога, последний был обречен на постоянные упреки и обвинения, и ему не могли помочь никакие теодицеи. Вечная упречность Бога понятна: человек никогда не смог бы быть им доволен. Если бы такое произошло, при сохранении, естественно, прежнего социального значения религии, жизнь остановилась бы. Обвинения в адрес Бога и теодицея наравне с учением о Конце света активно способствовали развитию личности, все время стимулируя поиски смыслов. Вместе с тем, как показывает многовековый опыт, она весьма склонна к попаданию в жесткую психологическую зависимость от призрачных надежд на новое спасение и нового спасителя. В свою очередь, это сулит вечную жизненность религии, но в разных формах и обличиях.

Личность раскрывается, в том числе и в прогнозах — краткосрочных, сверхдолгосрочных или бесконечных. Такие прогнозы — не что иное, как объяснение личности во времени и стремление понять себя, ее духовность оказывается обусловленной тем, как и в чем она видит свое будущее. Ее представления о своей свободе, если человек начинает задумываться над ней, распространяются на всю его целостность, но обязательно захватывают и его будущее. Представления о нем могут быть как индивидуализированными — тогда в центре окажется его посмертная судьба, так и всеобщими — со всем человечеством.

В некоторые критические моменты развития общества (например, в России в начале XX в.) человек оказывается всецело захваченным будущим, оно попросту владеет им. Такая футуромания сродни психической болезни, когда некое влечение полностью захватывает личность и она не в состоянии отказаться от него, идя на любые жертвы. Тогда начинается настоящая вакханалия насилия. С его помощью человек пытается защититься от угрожающего ему будущего, решить новые проблемы с наибольшей выгодой для себя.

Эсхатология как жизненный центр религиозных учений, дает возможность

увидеть за пределами этого мира конечную и главную цель. Она может быть достигнута творческой силой божества, который для этого изменяет мир, даже вызывает, как в Откровении Иоанна, глобальные катастрофы. Но это — преображение, необходимое для конечного спасения. Эсхатология ставит единую всемирную цель, в достижении которой человек играет, казалось бы, пассивную роль, хотя эта цель поставлена для него, и ни для кого-нибудь другого. Здесь, конечно, есть противоречие, но для религиозного сознания оно несущественно, оно его даже и не замечает. Для него главное, что апокалиптическая эсхатология органически включает в себя хилиазм. Вообще, как известно, границы личной воли отдельного человека, как и совокупного творчества человечества, в религии строго очерчены, за них не дано выйти никому. Но это не значит, что в таинственный мир иррационального личность проникнуть не способна. Это как раз в ее власти, когда ее бессознательное создает для нее мифологическую виртуальную реальность и организует путешествие в глубины самой себя, причем отделить одно от другого иногда практически невозможно.

Впрочем, индивид может и не чувствовать себя ничтожной песчинкой в могущественных руках божества, им же созданного, но только если он поймет это. Иными словами, человек пошел самым сложным путем, определив свое сверхдальнее будущее не непосредственно, а только через сотворенное им божество. Это оказалось очень выгодно, поскольку снимает с личности ответственность за саму постановку проблемы цели и смысла истории, которая, как и все человеческое, может быть ложной. Носителем апокалиптических идей становится высший Бог — демиург либо мессия, хотя иногда трудно решить, кто именно из них действует.

В зависимости от мироощущения религиозный эсхатологизм может быть светлым, если в нем предощущается небесная гармония, и мрачным, если он окрашивается предчувствием тяжких испытаний и смерти. Поскольку это религиозный эсхатологизм, в нем силен антиисторизм и, соответственно, ослаблено чувство эмпирической реальности, которую тем не менее полностью изгнать не удается. Она всегда таится где-то глубоко, во тьме, ее трудно различить, но надо знать, что она присутствует всегда и избавиться от нее невозможно. Даже тогда, когда, казалось бы, перекрыты все пути ее объективации, она все-таки проявляется в эмоциях и влечениях мифотворца.

В западной цивилизации христианская мифология о конечной стадии человечества уникальна, поскольку никто другой не смог так убедительно назвать и описать эту стадию. Не сделала этого и наука — я, естественно, не принимаю во внимание тоталитарные, в том числе коммунистические мифологические фантазии на эту же тему. Апокалиптические эсхатологические искания христианства, включая крайне болезненные учения о спасении и посмертной жизни, логически замыкают великие религиозные мифы о творении и искуплении. Эти искания связаны с парадоксальными отношениями между конечным и вечным, которые в рамках религии, разумеется, не могут быть рационализированы.

Апокалипсис содержит ряд важных этических требований, во многом, но не во всем, являющихся продолжением евангельской этики, которая, безусловно, была жесткой и бескомпромиссной, далеко не всегда соответствующей реальностям жизни и ее требованиям. Обещаемые этой этикой награды носят эсхатологический характер, хотя нигде не говорится, что этот мир достоин презрения и должен погибнуть. Вместе с тем обоснованно предположить, что действительная реализация требований евангельской этики возможна лишь в новом царстве конца времен, о котором повествует Апокалипсис. Это означает верность канонам пророческой религии, утверждающей, что только вечные формы возвышаются над истоками жизни и только такие формы имеют значение и для рациональной и преходящей жизни. Миротворец однако не замечает (и не может замечать!), что учение о вечности может возникать исключительно в преходящей жизни, т. е. она является источником такого учения. Иисус сформулировал его, только став человеком, иначе говоря, надев на себя ветхие одежды рациональности.