Исследование Апокалипсиса
Шрифт:
Эсхатологические ожидания вообще характерны для вечно недовольного человечества, причем, конечно, они всегда связаны с лучшей жизнью в будущем, иногда довольно неопределенным. Эти ожидания могут иметь как глобальные масштабы (например, в христианстве или коммунизме), так и сугубо местные.
Например, в начале 1940 г. на острове Танне (Новые Гебриды) вдруг стали устраиваться собрания, на которые не допускались белокожие и женщины. Целью собраний было получение вести от некоего Джона Фрама (иногда его имя произносили «Джонфрам»), которого описывали как «таинственного низкого человека с бесцветными волосами, высоким голосом, в плаще с блестящими пуговицами». Он был талантливым постановщиком, приходил ночью, при слабом свете костра к людям, находившимся под воздействием кавы. Фрам выступал с пацифистскими нравственными порицаниями лености, побуждал к совместному возделыванию садов и кооперации, призывал плясать и пить каву. Пророка считали представителем или земным воплощением Караперамуна, бога самой высокой горы на острове. Он проповедовал
68
См.: Элиаде М. Священные тексты народов мира. М., 1998. С. 403–404.
Как мы видим, эсхатологические предвидения вовсе не связаны с бедами, а тем более с конечной гибелью человечества. Напротив, в большинстве случаев они как раз ориентированы на грядущий расцвет и всеобщее блаженство. Разумеется, провозвестниками такого будущего нередко становились обычные мошенники и шарлатаны, но это бывало (и бывает) на локальном уровне. Беды если и прогнозируются, то только перед окончательным спасением.
Джонфрамизм есть типичный образец эсхатологического мифотворчества, связанного с желанием так называемых колониальных народов (многие из них стояли на первобытных ступенях развития) избавиться от власти чужеземцев. Без сомнения, последние по большей части объективно несли прогресс в жизнь таких народов, ломая структуры и традиции, которые противоречили современной цивилизации (например, людоедство, многоженство, постоянное и частое ритуальное потребление наркотиков и т. д.). Более того, чужеземцы повсеместно пытались заменить местные верования христианством, к чему очень многие были просто не готовы. Вмешательство в жизнь таких народов вызывало сопротивление, поскольку страдали их традиционные смыслы и символы, исконные представления и ориентации, т. е. все то, на чем основывалась жизнь, в первую очередь духовная.
Очень сложным является вопрос, что представляет собой предсказываемое время, обычно связываемое с Концом света и общечеловеческим счастьем. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо предварительно отметить, как это делает, например, Элиаде, что восприятие времени и его переживание у первобытного и современного западного человека совершенно различны. Для первобытного человека восприятие профанного времени еще не отделилось полностью от представления о магико-религиозном времени. Такое восприятие дает первобытной личности постоянный «выход» в религиозное время [69] . Сейчас у западных людей подобное возможно лишь тогда, когда вера близка к фанатичной или является ею. В целом же нынешняя ситуация с возможностью (невозможностью) перехода в религиозное (сакральное) время определяется прежде всего тем, что религия в современной западной культуре уже давно утратила былое значение.
69
См.: Элиаде М. Очерки сравнительного религиоведения. М., 1999. С. 354.
Время бесконечного счастья может быть только сакральным, поскольку видится верующему взгляду как сверхъестественная бесконечная повседневность в постоянном общении с богами, что предполагает стирание грани между профанным и сакральным временами в психологии верующего. Причем религии лишь в самом общем виде отвечают на вопрос о том, будут ли в том блаженном времени исполняться ритуалы и какие именно, либо вообще обходят данный вопрос. Грядущие времена обновления и всеобщего благоденствия без сомнения могут быть названы мифологическими, однако это нас вряд ли может удовлетворить, поскольку это слишком общее определение. Такие времена точнее обозначить как эсхатологические.
Для человека действительность всегда была обрамлена возможным, но в то же время он постоянно ощущал возможное как бесконечное, т. е. терял границы возможного, в том числе в своих эсхатологических исканиях. Он стремился вырваться за пределы своего бытия, но в его далеко идущих потенциальностях и особенно предвидениях нет место хаосу. Точнее — он очень желал этого. Хаос может быть только позади, впереди в худшем случае возможны неясности, не до конца видимые детали. Крайнее будущее будет дивно прекрасным, как Ра, потому, что там нет хаоса, который всегда пугает его. Относительно достоверности прогнозируемых сверхдалей ему, конечно, требуются подтверждения, но их всегда легко найти, если сверхдальнее будущее остро желаемо. Можно найти подтверждение у того, кому в первую очередь доверяешь, и в движении собственной души, чтобы освободиться от страха брошенности как предчувствия смерти, в которой, кроме
В тех границах человеческого мира, которые познаны нами, не имеется никаких оснований для уверенного прогнозирования будущего, тем более сверхдальнего. Хотя нельзя не признать, что потребность в прогнозе была всегда. Умозрительный образ мира, созданный религией или утопическими учениями и несущий в себе указание на цель и смысл истории, совершенно неубедителен. Но по сравнению с политическими утопиями религиозная вера обладает тем несомненным преимуществом, что все связанные с ней предвидения покоятся на гарантиях того, кому верующий всецело доверяет. Христианская эсхатология не указывает на более или менее точную дату спасения, видимо, потому, что представляет самого человека как проблематичного и раздираемого противоречиями, в котором всегда боролись начала, и способствующие, и препятствующие его же спасению.
Марксизм проделал с религиозной эсхатологией нехитрую операцию, которую можно назвать секуляризацией: веру в откровение и спасение он переделал в веру в грядущее торжество всеобъемлющей идеи. Но было бы ошибкой думать, что между ними лежит пропасть. В сущности и религиозная вера в спасение тоже есть вера в торжество идеи. И в том и в другом случае речь идет о спасении, будущее находится здесь в прямой связи с непосредственно переживаемым настоящим. Мысль наделяется способностью устроить загробную судьбу человека, хотя общественное бытие на самом деле может порождать силы, готовые к его обновлению. Но религиозное и марксистское будущее мифологично, а время этого будущего сакрально. Человек с религиозным или марксистским мировоззрением уходит в это будущее как в психологическое убежище от всех повседневных болезненных проблем и катастроф. Соответствующие мировоззренческие системы рассматривают такое убежище едва ли не самым главным своим идентификационным признаком. Смысл бытия видится ими не в мгновении, не в настоящем, а в вечности, не во всякий раз переживаемой конкретности, а только в абстрактной эсхатологической виртуальности. Христианин не утверждает, что знает своего Бога, но это не только не мешает ему верить в него и в грядущее царство божье, а, напротив, способствует его вере, поскольку она освящена таинственным светом всемогущего. Марксист же полагает, что свое божество он знает очень хорошо, не подозревая, что оно давно мифологизировано.
Христианская и любая другая религиозная эсхатология не представляет человеку никаких возможностей выбора, он строго ориентирован только на этот вариант развития истории и никакой другой. Ему не остается ничего другого, как пассивно ожидать его наступления при полном отсутствии возможности подстегнуть обстоятельства. Единственное, что остается в личностных возможностях, это своей праведной жизнью заслужить наилучший загробный удел. Ожидающий обычно не пытается описать то, что ему предстоит в более чем отдаленном будущем, в первую очередь потому, что он о нем ничего или почти ничего не знает. К тому же есть инстинктивный страх вызвать божественное неудовольствие, ну а слова затемняют и убивают то, что составляет предмет его самых больших надежд.
Надежда — это состояние бытия, это внутренняя готовность с еще нерастраченной энергией, это знак того, что жизнь не кончена. Надежда питает веру, и наоборот. Они вместе пытаются осознать и понять божественный промысел, каждая из них нерациональна, каждая из них трансцендентна, поскольку они принимают за истину то, что еще требует доказательств. Но доказательства им как раз и не нужны, ибо они верят, а потому надеятся.
Вера и надежда нашли свое классическое выражение в апокалиптическом видении человеческого финала, а еще раньше — у иудейских пророков. Апокалиптическое видение безальтернативно и строго предопределено. Вне церкви наиболее значимым эсхатологическим предсказанием был марксистский коммунизм, надежды которого в XX в. полностью рухнули, но это еще не значит, что в будущем они не возродятся и не соберут новых преданных и фанатичных сторонников.
3. Человек после смерти: христианство, Апокалипсис, душа
Вопрос о душе является едва ли не самым основным и болезненным, поскольку напрямую связан со смертью и возможностью обретения после смерти новой жизни. Учитывая исключительную важность этого вопроса, христианство не просто сделало его одним из центральных, но и приписало себе особые заслуги в «открытии» души, формировании и развитии концепции о ней, ее роли в обеспечении бессмертия.
Апокалипсис, как и другие тексты Нового Завета, исходит из того, что душа покидает тело и именно она обретает бессмертное существование, но, как уже отмечалось выше, не у всех людей, а лишь достойных этого. Однако и в этом нет ничего нового, поскольку так думали и многие другие культурные народы древности, даже первобытные люди, наблюдая безвозвратную гибель бренного тела и убедившись, что труп не воскресает. Вера в бессмертие души есть способ психологического преодоления своей бренности и снижения страха смерти, душа при этом становится виртуальным объектом, а вера в ее существование — главным утешением для верующего. Между тем в некоторых культурах душа мыслилась как нечто телесное, а значит, осязаемое и видимое; некоторые народы представляли себе душу человека еще при его жизни в виде маленького человечка, другие — в виде животного. Отголоски подобного понимания души можно обнаружить в Откровении: после снятия печати Иоанн увидел «души убиенных за слово Божие», каждой душе была дана белая одежда (Откр., 6:9–11).