Каирская трилогия

Махфуз Нагиб

На этом разговор об учёбе завершился, и среди друзей воцарилось молчание. Камаль попытался обратить свой дух к саду, хотя разговор оставил в его голове пылкий след, и теперь следовало набраться терпения и подождать, пока его пыл остынет. Он бросил случайный взгляд на стол, где стоял кувшин с ледяной водой, и ему на ум пришла одна странная идея, которая раньше дарила ему счастье в подобных обстоятельствах: наполнить себе стакан и выпить из него, ведь вполне возможно было, что он прикоснётся губами к ободку стакана, которого касались её губы, когда она пила из него. Он поднялся и подошёл к столу, налив себе воды из кувшина, затем вернулся на место, сконцентрировавшись на себе в ожидании, словно ждал перемен — если ему повезёт, он достигнет цели, и из его духа проистечёт волшебная, неиспытанная до того сила, и он поддастся божественному

опьянению, что вознесёт его на небеса счастья. Но увы! Он убедил себя в итоге, что должен получить удовольствие от приключений и прекрасной надежды. Затем он принялся с тревогой спрашивать себя: когда же она придёт?.. Глаза его вновь уставились на кувшин. На него нашло воспоминание о старинном разговоре, зашедшем у него с Исмаилом Латифом об этом старом кувшине, или, лучше сказать, о ледяной воде, которая служила единственным освежающим напитком, что подавали у Шаддадов!.. Исмаил упомянул тогда о строгом режиме экономии, которому подчинялся весь особняк, начиная с крыши и кончая подвалом, и спросил: «Разве это не одно из проявлений скупости?» Однако Камаль отказался клеймить позором семью своей любимой, и отверг это обвинение, приведя как доказательство их роскошный образ жизни, свиту слуг и наёмных рабочих, обслуживающих две машины, которыми они владели: «Минерва» и «Фиат», которые Хусейн чуть ли не присвоил себе. Как можно было обвинять их в скупости после этого?! Тогда Исмаил ответил ему — а его не нужно было тянуть за язык, — что у скупости есть много разновидностей, и что когда Шаддад-бек был миллионером в полном смысле этого слова, то считал необходимым окружать себя предметами роскоши и процветания. Но он ограничился лишь тем, что считалось в его среде самым необходимым. Этому правилу следовали без исключений все члены семьи: не позволялось тратить ни гроша без надобности… Слуги получали самое низкое жалованье и питались по минимуму. Если кто-то из них бил тарелку, то её стоимость вычиталась из жалованья. Сам Хусейн Шаддад, единственный сын в семье, не получал карманных денег, как было заведено в других подобных домах, где сыновья привыкли тратить без всякой нужды. Да, его отец покупал на каждый праздник некоторое количество акций или облигаций, но не давал ему на руки ни монеты… А уважаемые гости, приходившие к сыну, потчевались исключительно ледяной водой!.. Разве это не скупость? Пусть даже и аристократическая! Камаль вспомнил сейчас о том разговоре, глядя на кувшин, и спросил себя в тревоге, как делал это и прежде: разве возможно приписывать семье его возлюбленной какой-либо недостаток?… Сердце его изо всех сил отказывалось верить в это. Это было слишком далеко от идеала, чтобы приписывать такое её семье, хотя и нетрудно было представить себе. Ему казалось, что некое облегчение играет с ним, шепча на ухо: «Не бойся… Разве этот недостаток, если он существует, не является тем фактором, что делает тебя ближе к ней, или возвышает тебя на целую ступень над ней?!»

И хотя он занял сдержанную и недоверчивую позицию к тому, что сказал Исмаил, но обнаружил, что снова невольно размышляет о порочности скупости, деля её на два вида: презренный и другой, который был ни чем иным, как мудрой стратегией, что обеспечивала замечательную экономическую основу для жизни, упорядоченную и скрупулёзную, при этом называя систематические траты скупостью или даже считая подлостью. Как же иначе? Он не возражал против возведения замков, приобретения автомобилей и демонстрации роскоши и достатка. Почему бы нет? Это же относится к благородным и чистым душам, лишённым подлости и беззакония!..

Камаль очнулся от своих мыслей, когда Исмаил Латиф схватил и потряс его за плечо, услышав, как он говорит Хасану Салиму:

— Будь осторожен! Это представитель «Вафда», и он ответит тебе!

Он тут же понял, что пока он мечтал, они принялись говорить о политике… О политике… до чего же это утомительно, и до чего же приятно. Исмаил назвал его «представителем Вафда». Может быть, он высмеивает его? Пусть высмеивает что угодно. Верность идеологии «Вафда» он унаследовал ещё от Фахми; она сочеталась в его сердце с мученической жертвой, принесённой братом. Он посмотрел на Хасана Салима и с улыбкой заметил:

— Друг мой, которого не ослепляет ничто, кроме величия. А что ты говорил о Сааде Заглуле?

Хасан Салим не подавал признаков интереса к разговору о величии, да Камаль и не ожидал от него чего-то иного. Он уже давно вёл с ним борьбу

из-за его упрямого надменного мнения о Сааде Заглуле — возможно, то было также и мнение его отца-судьи — которого сам Камаль так искренне любил, что чуть ли не боготворил.

Для Хасана Салима же Саад Заглул был всего лишь популистским клоуном: он повторял эту характеристику с презрением и пренебрежением, что уж и вовсе шло вразрез с его вежливостью и мягкостью. Он насмехался над его политикой и риторическими высказываниями, в то же время превозносил величие таких политиков, как Адли, Сарват, Мухаммад Махмуд и прочих либералов-конституционалистов, которые, по мнению Камаля, были ни кем иным, как «предателями» или «англичанами в фесках»!..

Хасан Салим спокойно ответил:

— Мы говорили о переговорах, которые длились всего три дня, затем прервались!

Камаль воодушевлённо сказал:

— Эта патриотическая позиция и впрямь достойна Саада. Он требовал наших национальных прав, которые не являются предметом торга, и прекратил переговоры, когда это было нужно. Затем он сказал свою бессмертную фразу: «Нас пригласили сюда, чтобы мы совершили самоубийство, но мы отказались от этого. Вот и всё, что случилось».

Исмаил Латиф, для которого политика была ещё одной темой для шуток, заметил:

— Если бы он согласился на самоубийство, то его жизнь увенчалась бы самой славной службой, которую он мог бы сослужить своей стране!

Хасан Салим выждал, пока Исмаил и Хусейн посмеются, а затем произнёс:

— А что мы выиграли от этого изречения?.. Для Саада патриотизм — это всего лишь ораторское искусство, направленное на то, чтобы пленять народные массы. «Нас пригласили сюда, чтобы мы совершили самоубийство, и так далее, и так прочее…» Меня восхищает вот это самое «и так далее, и так прочее»: в этом вся истина!.. Слова и ещё раз слова. Есть такие люди, которые не говорят, зато молча трудятся. Они принесли ту единственную пользу родине, что извлечена за всю её современную историю…

Сердце Камаля запылало от гнева, и если бы он не успокоился из уважения к личности Хасана и его возрасту, то взорвался бы. Он удивился, как такой молодой человек, вроде него мог следовать за своим отцом — всё-таки, человеком старого поколения — в политическом заблуждении!

— Ты принижаешь значение слов, как будто это ничто. Но на самом деле самые важные и значительные события, которые породила человеческая история, можно свести в конечном итоге к словам. Великое слово содержит в себе надежду, силу и правду. Мы проходим эту жизнь в свете слов, а Саад не только произносит слова, на его счету есть и дела, и позиции!!

Хусейн Шаддад провёл длинными изящными пальцами по чёрным как смоль волосам и сказал:

— Я согласен с тобой насчёт ценности слов, что бы ты ни говорил о Сааде..!

Хасан не удостоил вниманием комментарий Хусейна Шаддада, прервавшего его, и обращаясь к Камалю, сказал:

— Нации живут и развиваются с помощью ума, политической мудрости и рабочих рук, а не речей и дешёвого народного популизма…

Исмаил Латиф поглядел на Хусейна Шаддада и насмешливо спросил:

— А ты не считаешь, что тот, кто берёт на себя труд, говоря об улучшении положения в этой стране, всё равно что надувает продырявленный воздушный шар?

Изливая свой гнев, Камаль повернулся к Исмаилу, чтобы косвенно сказать ему, а также Хасану то, что он никак не решался произнести ему в лицо:

— Политика для тебя ничего не значит, но твои насмешки иногда настолько ясно выражают позицию «меньшинства», которое претендует на звание египтян, словно ты говоришь от их имени. Ты видишь, что оно отчаялось в прогрессе родины, но отчаяние это проистекает из презрения и высокомерия, а не из страстного стремления к прогрессу. И если бы политика не была послушным инструментом для удовлетворения жадности этого меньшинства, они бы сторонились её точно так же, как ты!

Хусейн Шаддад нежно засмеялся, и протянув руку, положил её на плечо Камаля. Стиснув его, он сказал:

— Ты упрямый спорщик. Мне нравится твой энтузиазм, хотя я и не разделяю твоей веры в это. Как ты знаешь, я придерживаюсь нейтральных взглядов в политике, я не сторонник ни «Вафда», ни конституционалистов, и не потому, что питаю к ним пренебрежение, как Исмаил Латиф, а из-за моего убеждения, что политика развращает разум и сердце. Ты должен подняться над ней, прежде чем жизнь покажется тебе бесконечным простором мудрости, красоты и терпимости, а не ареной боя и козней…