Каирская трилогия
Шрифт:
Голос Хусейна успокоил Камаля, и вспышка его гнева утихла. Он приходил в восторг, когда Хусейн соглашался с ним во мнении, а когда бывало наоборот, то грудь его вздымалась в знак протеста. Однако он чувствовал, что нейтралитет Хусейна был не более чем отговоркой, оправдывающей недостаток патриотизма. Он не держал на него зла за это, и не видел в нём недостатков. Даже если это и было так, то он прощал его, проявляя кротость и снисходительность. Подражая своему другу, он сказал:
— Жизнь есть всё это вместе; она и борьба, и козни, и мудрость, и красота. И каким бы из этих её аспектов ты ни пренебрёг, тем самым ты теряешь возможность совершенствования своего понимания жизни, и свою способность повлиять на неё в лучшую сторону. Никогда не питай презрения к политике, ведь политика — это половина жизни, или даже вся
Хусейн Шаддад, как бы оправдываясь, заметил:
— В том, что касается политики, скажу тебе откровенно, что я не доверяю никому из этих людей…
Камаль словно заискивая перед ним, спросил:
— Что же лишило тебя доверия к Сааду?
— Нет, лучше спроси меня, что заставило меня доверять ему!.. Саад и Адли, Адли и Саад. До чего же это глупо. Но даже если Саад и Адли для меня одинаковы в политическом плане, я придерживаюсь иного мнения о них как о людях. Я не могу игнорировать благородное происхождение, которое отличает Адли, его богатство и культуру. А Саад — только не сердись — он всего лишь бывший богослов из Аль-Азхара!..
Камаля очень ранило, если иногда у Хусейна проскальзывали нотки превосходства над остальным народом, он чувствовал печаль, как будто тот ставил себя выше не только народа, но и, что ещё хуже — выше его, Камаля. Он словно говорил с ним языком собственной семьи, выражая её чувства. Когда он беседовал с Камалем, то оставлял у него такое впечатление, что говорит о каком-то чужом народе, к которому ни тот, ни другой не принадлежали. Было ли это ошибкой восприятия Камаля или любезностью его друга? Удивительно, но такое отношение Хусейна к народу не вызывало в общем-то злости у Камаля, скорее то была печаль из-за отношения к нему лично. Это не возбуждало у него чувства классовой вражды и не задевало его патриотизма… Приветливая улыбка Хусейна встряхивала чувства Камаля, показывая откровенность и благие намерения. Печаль и гнев отступали перед любовью, на которую не влияли мнения и события.
Но чувства, которые испытывал Камаль к позиции Хасана, несмотря на их дружбу, были противоположными, вызывая у него гнев за родину. При этом учтивая речь и сдержанность друга в проявлении чувств не могли служить ему хорошими заступниками. Камаль усматривал в этом «мудрость», подкреплённую вдвойне его ответственностью и утверждающую его аристократическую солидарность, направленную против народа. Обращаясь к Хусейну, Камаль сказал:
— Нужно ли мне напоминать тебе, что величие — это не чалма или феска на голове, и не бедность или богатство. Мне кажется, что политика вынуждает нас подчас спорить по поводу очевидных истин!..
Исмаил Латиф тут же отозвался:
— То, что нас восхищает в сторонниках «Вафда» — такие люди, как Камаль — самый фанатичный из них!
Затем, обведя взором друзей, он заметил:
— А то, что мне в них отвратительно — это также их фанатизм!
Хусейн Шаддад засмеялся и сказал:
— Ты везунчик, ибо, какое бы то мнение о политике ты не высказал, тебе не перейдёт дорогу ни один критик. Ему просто будет нечем крыть..!
Тут Хасан Салим задал вопрос Хусейну Шаддаду:
— Ты утверждаешь, что ты в стороне от политики. Но будешь ли ты и дальше настаивать на этом по отношению к прежнему хедиву?
Глаза присутствующих обратились к Хусейну с каким-то весёлым вызовом, так как всем было хорошо известно о том, что его отец, Шаддад-бек, был сторонником прежнего хедива. Из-за этого-то он и провёл столько лет в ссылке в Париже. Однако Хусейн равнодушно ответил:
— Это меня совсем не заботит. Мой отец был и по-прежнему остаётся сторонником хедива; а от меня лично не требуется исповедовать его убеждения…
Исмаил Латиф, в чьих узких глазах мелькнула задорная искорка, спросил:
— А твой отец был из тех, кто скандировал «Аллах жив… Хедив Аббас приехал!»?
Хусейн Шаддад засмеялся:
— Я только от вас об этом слышал. По правде говоря, и в том нет сомнений, что между моим отцом и хедивом была лишь дружба и лояльность. И помимо этого, как вам известно, нет ни одной партии, которая бы призывала сегодня хедива вернуться в страну…
Хасан Салим сказал:
— Этот человек и его эпоха вошли в анналы истории. А настоящее можно резюмировать парой фраз: Саад отказывается признать в Египте любого, кто говорит от
Едва пережив шок от такого удара, Камаль ответил:
— Настоящее в одной фразе: в Египте нет никого, говорящего от его имени, кроме Саада, и сплочение вокруг него народа в конце концов приведёт к тому, что наши надежды сбудутся…
Он сплёл руки на груди и вытянул ноги, пока мысок его ботинка не коснулся ножки стола, и уже хотел было пуститься в дальнейшие разглагольствования, как откуда-то сзади, совсем рядом, до них донёсся голос: «Будур, ты не хочешь поздороваться со своими старыми друзьями?» Язык Камаля парализовало, а сердце готово было вот-вот выпрыгнуть из содрогавшейся груди, настолько тревожно и больно было ему поначалу. С молниеносной скоростью на него накатило переливающее через край пьянящее блаженство, от которого он чуть было не закрыл глаза. Он обнаружил, что любая его мысль была направлена в небеса. Вместе с друзьями он поднялся и обернулся назад, и в шаге от беседки увидел Аиду, что стояла, держа за руку младшую сестру Будур трёх лет. Они обе глядели на них ясным весёлым взглядом… Вот она, после трёх месяцев ожидания, или даже больше… Вот он — оригинал портрета, что наполнял всё это время его дух и тело и во сне, и наяву. Она стояла здесь, перед его глазами, как свидетель того, что безграничная боль и неописуемая радость, жгучие периоды бодрствования души и сна, парящего в небесах, всё это в конечном счёте было связано с одним прекрасным человеческим созданием, которое оставляло в саду отпечатки своих ног!.. Он глядел на неё, и её магнетизм влёк к себе все его эмоции, так что он утратил ощущение времени, места, себя самого и других. Он снова стал просто духом, что плывёт к своей любимой через вакуум… Однако он воспринимал её скорее духом, чем чувствами, в очаровательном упоении и блаженстве, тогда как зрение его ослабло, словно сила его душевного волнения затронула всю его жизненную энергию, а все умственные способности и ощущения были переданы в какое-то полубессознательное состояние, почти что в небытие. Вот почему ему всегда было легче вспоминать её, чем ощущать всеми органами чувств в реальности. В её присутствии он едва ли мог видеть что-то ещё. Уже позже она представала в его памяти стройной, с круглым смуглым личиком и иссиня-чёрными волосами, подрезанными «под мальчика», чубом, распушённым на лбу, словно зубцы расчёски, и томными глазами, в которых светился взгляд, спокойный, нежный и величественный, как рассвет. Эту картину он видел не органами чувств, а представлял в памяти, словно волшебную мелодию, что исчезает, когда мы слушаем её, и ничего не можем вспомнить, пока не представится счастливый случай в первые моменты пробуждения или гармонии, и затем повторяется где-то в глубине души стройным ладом. Камаль спрашивал себя: а не изменилась ли за это время её привычка приветствовать их? Протянет ли она для пожатия свою руку, и дотронется ли он до неё хотя бы раз в жизни?.. Но она поприветствовала их лёгкой улыбкой и кивком головы, спросив голосом, что был для него нежнее всех мелодий:
— Ну, как дела у всех вас?
Голоса их соперничали друг с другом в приветствиях, благодарности и поздравлениях с благополучным возвращением. Её тонкие пальцы погладили по голове Будур, и она сказала ей:
— Пожми руки своим друзьям!
Будур сжала губы и прикусила их, в смущении переводя на них глаза, пока не остановилась на Камале, и не улыбнулась ему. Тогда он тоже улыбнулся ей!.. Хусейн Шаддад, которому было известно о дружбе девочки с Камалем, сказал:
— Она улыбается тому, кого любит!
— Ты его и правда любишь? — тут Аида подтолкнула девочку к Камалю. — Ну тогда поприветствуй его…
Камаль протянул ей руки, краснея от счастья, и девочка подошла к нему. Он поднял её на руки, пока она не очутилась в его объятиях, и принялся целовать её щёчки с огромной нежностью и волнением. Он был счастлив и гордился этой любовью. В его руках была только дорогая его сердцу частичка тела этой семьи. И обнимая эту частичку, он прижимал к груди всё тело. Может ли любящий быть связанным со своей любимой при помощи такого вот посредника?… Поистине, сходство между девочкой и её сестрой было просто волшебное, как будто он прижимал к груди саму Аиду, только когда та была ребёнком, такой же, как сейчас Будур, и по возрасту, и по великодушию. «Ты только задумайся!..»