Классический либерализм и будущее социально-экономической политики
Шрифт:
Непонимание конкуренции
Рассмотрим сначала «несовершенную» конкуренцию и проблему «естественных монополий». Стиглиц пишет: «Новый взгляд позволяет увидеть, что рынки могут быть неэффективными, а прибыль может быть ненулевой. Существует потенциальное поле деятельности для конкурентной политики, которая одновременно ограничивает прибыли и повышает эффективность. Новый взгляд подчеркивает важность скорее несовершенной конкуренции, чем монополии… Он утверждает, что на большинстве рынков в современной промышленно развитой экономике конкуренция является ограниченной, но потери в благосостоянии от ограниченного характера конкуренции могут оказаться намного большими, чем считалось прежде» (Stiglitz, 1994: 128).
Учитывая, что Стиглиц отрицает релевантность модели Эрроу—Дебрё по отношению к «реальному миру», совершенно непонятно, почему он вообще считает проблемой тот факт, что «прибыль может быть ненулевой». С позиции, представленной Хайеком, из-за распределенного и неравномерного характера знания и из-за необходимости обучения величина прибыли (и убытка) едва ли вообще когда-либо бывает нулевой. Если представление об общем равновесии не помогает понять то, как действует «реальная конкуренция» в качестве процедуры открытия, то неочевидно, почему объектом государственного регулирования и/ или государственной собственности должны выступать именно отрасли, в которых имеет место выгода от увеличения масштаба производства или эффекты естественной монополии. Каким образом лица, определяющие политику, будут отличать прибыли, которые отражают естественномонопольные эффекты и прочие «несовершенства», от прибылей, отражающих лучшее предпринимательское предвидение? Особенности этих секторов не допускают возникновения чего-либо, хоть отдаленно напоминающего совершенно-конкурентную структуру. Однако с позиции, представленной Хайеком, это не обязательно означает, что конкуренция неэффективна, и Стиглиц это признает. Хайек отмечает: «Путаница между объективными условиями ситуации и характером человеческой реакции на нее, похоже, скрывает от нас то существенное обстоятельство,
Например, в случае локальных или региональных естественных монополий, таких как водо- и электроснабжение, может оказаться так, что необходимая единица конкуренции является иной. Конкуренция может существовать не в виде покупателей, сталкивающихся с набором конкурирующих продавцов в определенной местности или регионе, а в виде конкуренции между местностями и регионами с их разными «монопольными» поставщиками. Конкуренция может происходить в тот момент, когда люди «голосуют ногами» за ту или иную местность или регион, где они изъявляют желание жить. Это с неизбежностью означало бы, что при покупке таких услуг «в нагрузку» продается больше других услуг, чем в случае других рынков, и конкуренция может быть относительно менее эффективной. Однако альтернативой такому «несовершенству» является не большая конкуренция, а прямая государственная собственность или централизованное назначение цен, которые могут еще больше сократить сферу конкуренции.
Стиглиц настаивает на том, что, поскольку локальные или региональные инфраструктурные компании могут быть переданы в руки соответствующих органов власти и не быть едиными «национализированными» концернами, конкуренция может быть сохранена в условиях государственной собственности. Однако такое утверждение по необходимости исходит из посылки, что территориальные пределы естественной монополии могут быть установлены до того, как начнет действовать частный рынок. Без рынка, на котором существует потенциал для входа новых участников и где более эффективные фирмы могут вытеснять конкурентов из бизнеса, действительный масштаб эффектов «естественной монополии» обнаружен быть не может. Для того чтобы получить результаты, сопоставимые с результатами функционирования частного рынка, государственные поставщики коммунальных услуг должны быть подвергнуты угрозе конкурентного входа частных поставщиков на рынок и риску банкротства. Однако, как признает и сам Стиглиц, в условиях государственной собственности (даже если речь идет об органах публичной власти самого нижнего, местного уровня) вход на рынок новых участников, стремящихся бросить вызов естественным монополистам, часто бывает запрещен (Stiglitz, 1994: 81). Еще более важно то, что если должна допускаться возможность банкротства инфраструктурных компаний, то трудно понять, почему соответствующие риски должны нести налогоплательщики, а не частные инвесторы. И что тогда остается от утверждения, что в данном случае имеется поле деятельности для государственного вмешательства с целью «увеличения эффективности»?
Необходимо подчеркнуть, что государственная собственность может подавлять технологические инновации, подрывающие естественные монополии. В условиях частной собственности появление большой прибыли может сигнализировать о потребности в инвестициях в новые технологии, которые могут ослабить существующие монопольные эффекты. Именно таким образом, по-видимому, были разрушены монополии в сфере телекоммуникаций с появлением новых цифровых и спутниковых технологий. В свете этого большие расходы на исследования и разработки, которые Стиглиц считает барьерами, порождающими монополии, часто служат средствами конкуренции, необходимыми для отражения атак со стороны соперников, применяющих инновации. Например, существуют доказательства того, что непропорционально большая часть инноваций происходит в относительно меньших фирмах, которые затем вырастают в значительно большие по величине концерны, способные бросить вызов действующим производителям (Mathews, 2006: Chapter 2). Там, где «барьеры для входа» представляют собой действительные издержки, связанные с запуском стартапов или получением информации, а не навязываемые государством ограничения на торговлю и обмен, они сами по себе не являются источником «провалов рынка». Капитальные издержки и время, потребное для приобретения управленческого опыта и распространения в обществе знания о предприятии или о новой технологии, представляют собой реальные издержки, которые отражают либо подлинную редкость благ, либо издержки, уже понесенные существующими производителями. Этих издержек нельзя избежать с помощью государственных мер, их можно лишь перераспределить в пользу менее успешных фирм за счет более успешных. Если потенциальные новые участники рынка не могут позволить себе понести издержки конкуренции с существующими производителями, то это свидетельствует о том, что вход на рынок неприбылен и не должен происходить. Большинство новых фирм в начальный период работают с убытком, но те, кому удалось найти действительную рыночную нишу, впоследствии компенсируют эти убытки более высокой доходностью. Вследствие этого нет никаких оснований для субсидирования вновь создаваемых фирм государством или предоставления им иных привилегий за счет уже существующих участников рынка (O’Driscoll and Rizzo, 1996: 152).
Эти соображения, вытекающие из позиции Хайека, являются одновременно аргументами против претензии Стиглица на то, что, предоставляя соперничающим бюрократическим органам внутри государственного сектора автономию в принятии решений, государство может достичь не худших результатов, чем частная конкуренция. Такого рода предложения лишь перемещают «проблему знания», с которой сталкивается централизованное планирование, на другой уровень. Субъекты централизованного планирования (государственные служащие и политики) не могут знать, каково оптимальное количество конкурирующих органов и кто должен быть участником конкуренции в том или ином конкретном случае – это те самые факты, которым должна быть предоставлена возможность выявиться в ходе процесса, идущего «снизу вверх», когда множество разных индивидуальных и институциональных инвесторов поддерживают за свой счет множество разных капитальных проектов и организационных форм, в отношении которых потребители принимают решения, к кому из них прийти и от кого уйти. Для того чтобы порождать аналогичный «процесс открытия», государственным предприятиям потребуется свобода устанавливать по своему усмотрению цены и условия занятости, возможность реинвестировать прибыли туда, куда они сочтут целесообразным, и право поглощать или покупать соперничающие организации без получения разрешения со стороны центральной иерархии. Они также должны будут сталкиваться со входом на рынок конкурирующих фирм, финансируемых какими-либо из множества потенциальных инвесторов, и с угрозой банкротства. Таким образом, аргументация Стиглица уязвима для давления с двух сторон. Чем большая автономия – право покупать, продавать и инвестировать по собственному желанию – предоставляется государственным предприятиям, тем больше они приобретают полномочий, характерных для частных предприятий, и тем более убедительными становятся аргументы в пользу их непосредственной приватизации. Однако чем меньше автономии предоставляется государственным предприятиям, тем больше они подчиняются политическому контролю со стороны разных уровней государственного управления и тем с большими шансами они окажутся обременены проблемами, характерными для системы централизованного планирования.
«Привязка», зависимость от прошлой траектории и макроэкономические провалы
Пример сетевых отраслей, таких как компьютерное программное обеспечение, демонстрирует целый ряд новых проблем, связанных с представлениями Стиглица о конкуренции. Эмпирические и теоретические основы тезиса о «привязке» были подвергнуты критике Лейбовицем и Марголисом (Leibowitz and Margolis, 1990, 1994). Используя данные об отраслевой структуре и результаты исследований руководств для пользователей, они выяснили, что существование случаев, когда «привязка» уничтожает эффективную конкуренцию, ничем не подтверждено, зато имеются многочисленные свидетельства того, что потребители делают выбор отнюдь не в пользу продуктов, к которым они «не привязаны». В «наихудших» сценариях потребители могут не иметь четко выраженных предпочтений в пользу того или иного продукта, и при этом мнение профессионалов по поводу достоинств последних может резко разделиться, как это имеет место в широко известных случаях вроде выбора между форматами клавиатуры QWERTY и DVORAK. Хотя на этих рынках существуют сетевые эффекты, у предпринимателей остается возможность инициировать создание новых сетей или нишевых сетей для особых подмножеств потребителей, и эти сети могут впоследствии свести на нет преимущества существующих сетей. Но даже если бы свидетельства существования «провалов рынка» в вышеупомянутых случаях получили подтверждение, совершенно неочевидно, что при переходе к политическим рекомендациям из этого вытекали бы интервенционистские выводы. Нормативный вывод из тезиса о сетевых экстерналиях состоит в том, что государство должно «замедлять работу рынка», чтобы сохранять разнообразие продуктов и не допускать «привязки» людей к продуктам более низкого качества. Однако эти доводы основаны на бездоказательном предположении, что лица, определяющие политику, могут знать, в какой момент следует «замедлить работу рынка» и какой именно «степени разнообразия» нужно достичь. Тезис о сетевых экстерналиях увиливает от ответа на вопрос, каким образом может быть оценена вероятность того, что политическая мера сама может быть тем самым «случайным событием» или «стечением обстоятельств», которое привяжет общество к худшей траектории (Lewin, 2001). Если знание, необходимое для того, чтобы избежать «привязки», уже доступно в готовом виде, то участники рынка также могут получить к нему доступ и проблема не может возникнуть. Если же соответствующая информация не доступна ни одной конкретной группе, то конкурирующие идеи должны быть подвергнуты сравнительной проверке. Аргумент в пользу рыночной экономики основан на представлении, что предприниматели не обладают
Аналогичные аргументы применимы в контексте кейнсианских макроэкономических приложений тезиса о зависимости от прошлой траектории. Хотя рыночные акторы часто бывают иррациональны и их поведение может порождать спекулятивные пузыри и крахи, из этого не следует, что действия государства могут исправить эти «несовершенства». Напротив, есть серьезные основания считать, что люди, определяющие политику, точно так же могут быть подверженными дефициту информации и могут впадать в иррациональный энтузиазм или пессимизм [4] . Более того, они могут даже с большей вероятностью демонстрировать такое поведение благодаря мажоритарной природе процесса формирования государственной политики. Хотя «стадный инстинкт» может быть очень сильным, рынки – именно потому, что они не основаны на коллективных действиях и правиле принятия решений большинством, – могут оказаться в гораздо меньшей степени подвержены процессам, порождающим зависимость от прошлой траектории. Наиболее успешные рыночные трейдеры – это те, кто «обыгрывает рынок», продавая, когда все покупают, и наоборот, причем именно решения, принимаемые этими немногочисленными предпринимателями вопреки рыночному тренду, со временем могут приводить к процессу корректировки, который сближает ожидания с фундаментальными экономическими реалиями. Напротив, в контексте публичной политики те, кто хотел бы следовать траектории, предпочитаемой меньшинством, не имеют такой возможности, потому что, прежде чем будет осуществлена смена направления, требуется поддержка большинства. В такой ситуации если большинство (будь то большинство избирателей или большинство «экспертов» по политическим мерам) следует иррациональному» курсу, у инакомыслящих имеется сравнительно меньше возможностей для таких действий, которые могли бы подтолкнуть к последующей коррекции. Нельзя исключить возможность «системного» провала рынка, когда все важнейшие игроки – такие как банки и институциональные инвесторы – делают одни и те же ошибки, но возможность такого провала может быть увеличена, если преобладающее мнение большинства подкреплено силой закона (Friedman, 2009).
4
По-видимому, в период 2008–2010 годов правительства всех крупнейших демократических стран втянулись именно в такие панические меры в ответ на финансовый кризис, последовавший за так называемым пузырем «субстандартных» ипотечных кредитов – пузырем, в отношении которого есть основания считать, что он был вызван десятилетним периодом исключительно мягкой денежной политики, проводившейся центральными банками. С другой стороны, делавшиеся министерством финансов США апокалиптические заявления по поводу необходимости «беспрецедентного вмешательства» в рынок закладных, похоже, еще больше усиливали общую финансовую панику. А с третьей стороны, после того как критическая масса лиц, определяющих политику, публично поддержала это вмешательство, многие другие последовали этому примеру, вероятно, опасаясь, что их станут изображать как сторонников «ничегонеделания». Здесь нет возможности давать дальнейшие комментарии по поводу вероятных последствий этих мер, но, по крайней мере, то, как политики отреагировали на эти события, по-видимому, хорошо иллюстрирует тезис, что проявления «стадного инстинкта» вовсе не ограничиваются рынками.
Благодаря неопределенности и неполной информации макроэкономические колебания могут быть неустранимой характеристикой рыночной экономики, но с хайекианской точки зрения эти колебания лишь усиливаются централизованными действиями государства. Хотя участники рынка, стремясь справиться с неопределенностью, могут следовать «стадным» конвенциям, в условиях «свободного рынка» эти конвенции возникают через децентрализованный процесс проб и ошибок, в котором те акторы, которые нарушают эти конвенции и изменяют деловые практики в соответствующем направлении, могут получить прибыль. Напротив, хотя лица, определяющие политику, такие как министры финансов и руководители центральных банков, в состоянии воздействовать на работу рынков – путем контроля над денежной массой, установления процентных ставок, регулирования финансовых продуктов и раздувания государственных расходов, – эти централизованные действия не подвержены одновременной конкуренции со стороны соперничающих агентов, и их успех либо провал в том, что касается соответствия субъективных интерпретаций фундаментальным условиям, не может быть оценен на основе подсчета прибылей и убытков (Butos and Koppl, 1997; Butos, 2003; O’Driscoll and Hoskins, 2006). В этой связи очень важно, что многие серьезные ситуации финансовой нестабильности совпадают во времени не с периодами laissez faire, а с периодами усиливающегося движения к централизации регулирования сферы финансов и денег. Например, Федеральная резервная система США была создана для преодоления предполагаемых «недостатков» децентрализованной системы частных «клиринговых» ассоциаций, существовавшей в XIX веке. Однако, оказавшись неспособной выполнить свою ключевую задачу предоставления ликвидности во время банковских «кризисов», она была вынуждена «дирижировать» самой тяжелой депрессией в истории страны (Butos and Koppl, 1997; Butos, 2003; O’Driscoll and Hoskins, 2006).
Недавние события также могут служить подтверждением правильности приведенного анализа. Мировой финансовый кризис 2008 г., как может быть доказано, стал следствием серии предшествующих интервенций со стороны государства, которые увеличивали потенциал системного краха финансовых рынков (Friedman, 2009). К их числу относятся: решение монопольных центральных банков поддерживать процентные ставки на уровне гораздо более низком, чем было оправдано действительным уровнем частных сбережений, причем на протяжении длительного времени (Gjerstad and Smith, 2009); регуляторное и фискальное стимулирование поддерживаемых государством ипотечных компаний к смягчению условий выдачи кредита на покупку жилья семьям с низкими доходами (Wallison, 2009); нормы регулирования капитала, исполнение которых обеспечивалось на международном уровне, побуждавшие банки секьюритизировать рискованные закладные (Jablecki and Machaj, 2009); и создание защищенных законом монополий в бизнесе, связанном с оценкой кредитных рейтингов, так что финансовый успех и репутация рейтинговых агентств определялись не качеством оценки ими рисков, а фактически полной защищенностью от конкуренции (White, 2009). В каждом из этих случаев гомогенизирующий эффект централизованно принимаемых мер мог привести к повышению системных рисков. Сам смысл таких мер состоит в том, чтобы уменьшить гетерогенность поведения, которую в противном случае демонстрировали бы рассредоточенные центры полномочий по принятию решений, совокупность которых и составляет рыночную экономику [5] . Данный аргумент не подразумевает, что системный «провал рынка» не сыграл никакой роли в кризисе, но такой провал мог быть в значительной степени усилен системными провалами в структуре централизованно определяемой денежной и регуляторной политики [6] .
5
Это не значит, что государственное регулирование устраняет всякую гетерогенность. Например, в случае банковской отрасли существуют доказательства того, что значительное число организаций старались избегать безответственных практик в кредитовании, предпочитая более консервативный подход (Friedman, 2009: 153–154). Главная мысль здесь состоит в том, что государственное регулирование сокращает диапазон этого разнообразия. Гомогенизирующее воздействие особенно сильно проявляется в тех случаях, когда регуляторное предписание требует на законных основаниях выполнения конкретного вида действия, но оно существенно и тогда, когда регуляторная норма хотя и не предписывает определенного поведения, но поощряет акторов к «стадным реакциям». Явления последнего рода, по-видимому, особенно заметны в сфере бизнеса по составлению кредитных рейтингов, где наделение финансовыми регуляторами малого числа рейтинговых агентств привилегированным статусом побудило большое количество финансовых институтов исходить из предположения, что кредитные рейтинги, назначаемые этими организациями, не должны вызывать никаких сомнений (Friedman, 2009; White, 2009).
6
Критикуемую здесь позицию не спасает аргумент, подобный приводимому Стиглицем (Stiglitz, 2009), что финансовому кризису способствовало господство «консервативной идеологии», поощряющей образ мышления в духе laissez faire среди регуляторов, и «вседозволенность» на финансовых рынках. С одной стороны, утверждение, что финансовые рынки были «нерегулируемыми», не соответствует действительности. Скорее можно утверждать, что финансовый кризис был следствием «зарегулированности» в одних сферах, вроде законодательной защиты от конкуренции, предоставленной рейтинговым агентствам, и «недорегулирования» в других сферах, например, ослабления ограничений на кредитование домохозяйств с низкими доходами. С другой стороны, представим себе, что идеология обладает таким большим влиянием, как утверждает Стиглиц. Нет никаких оснований для веры в то, что если бы регуляторы находились под влиянием интервенционистской или «социал-демократической» идеологии, то вероятность «системного провала» была бы меньше. Фундаментальная проблема, с которой сталкиваются такого рода регуляторы, состоит в том, чтобы в условиях неопределенности и неполного знания принять решение о том, какое именно регуляторное вмешательство будет наиболее эффективным. В отсутствие конкурентного процесса, который дал бы возможность сравнительной проверки на практике соперничающих моделей регулирования, введение силой закона одного конкретного набора регулирующих норм увеличивает шансы системного провала в случае, если внедрена неверная модель. Довод в пользу «свободных рынков» состоит не в том, что не должно быть никакого регулирования и акты обмена должны происходить в институциональном вакууме, а в том, что должна существовать конкуренция между разными стандартами регулирования. Монопольный контроль над моделью регулирования не исключает возникновения в будущем системных провалов, он увеличивает вероятность такого провала.