Книга снов
Шрифт:
Потом я вызываю номер один из списка быстрого набора. Семь гудков спустя кто-то снимает трубку, раздается голос с хрипотцой.
– Здравствуйте, миссис Томлин. Вам не спится? Генри тоже, – отвечает сестра Марион.
Он жив!
У меня отлегло от сердца, так что вместо приветствия получается только всхлипнуть.
– Что случилось, миссис Томлин? С вами все в порядке? Вы плачете?
– Я думала, он умер, – шепчу я, когда вновь обретаю дар речи.
– Нет-нет. Что вы. Так быстро не умирают. Ваш Генри – точно нет.
Я отвечаю:
– Да, конечно.
– Хорошо, это пойдет ему на пользу.
Я не стала уточнять, что сестра Марион имеет в виду, когда говорит, что он еще не закончил здесь. И не думаю о том, как все это организуется: Уайлдер в поездке. С домашнего телефона звонки переадресовываются на мобильник, тоже тайно, чтобы он не заметил моего отсутствия дома. Рольф, Андреа и Поппи – в издательстве.
Книги, книжная ярмарка.
Жизнь, смерть.
Сэм.
И Мэдлин.
Я будто прыгаю по воде с камня на камень, а берега все не видно. И кажется, у меня в воздухе больше шариков, чем я могу поймать. Когда наконец я куда-нибудь доберусь? Когда наконец упадет первый шарик и все остальные вслед за ним?
Сэм мужественно держится, и я должна быть мужественной ради него.
Поэтому черта с два я, даже напившись, скажу сыну Генри, что порой у меня сдают нервы! И я больше не могу, правда не могу, еще чуть-чуть – и я не выдержу.
Я делаю вдох. И выдох.
А потом встаю и иду дальше.
Я делаю еще один глоток виски «Талискер», большой. Сестра Марион говорит, что она чувствует по ночам, что Генри где-то рядом, будто замурован в резиновом коконе, а его жизненные показатели в норме. Она зачитывает его «архитектуру сна».
Еще один термин, с которым знакомишься, только когда приближаешься к зоне смерти. Архитектура сна.
Я не узнаю себя. Но с Генри я снова знаю, кто я есть. Как это объяснить?
Вдруг я слышу шаги на винтовой лестнице, ведущей к моей двери.
– Я должна положить трубку, – говорю я.
Сестра Марион настойчиво продолжает:
– Сегодня ночью ваш Генри очень неспокоен. Воспаление легких позади, и все переломы срослись. И все же я дала ему болеутоляющее и опиаты против страха. Но сегодня… он показался мне очень несчастным.
Мне бы хотелось проникнуть в его мир.
– Что-то было в его позе, – продолжает сестра Марион. – С годами, не знаю, поймете ли вы, но с годами я научилась понимать чувства своих спящих пациентов по тому, как они лежат. Генри был и правда несчастен, будто, даже не знаю, как сказать. Что-то случилось?
Шаги все ближе.
– Эдди? Все в порядке? – Уайлдер, щурясь, стоит на пороге между лестницей и лофтом.
– Да. Я пью виски.
Я заканчиваю разговор и кладу телефон
Он медленно подходит ко мне и заглядывает мне в глаза.
– Эдди, – шепчет он. И снова: – Эдди.
Он ласково убирает прядь волос с моего лица. И еще тише произносит:
– Нам нужно поговорить о Генри.
СЭМ
На сцене темно. Через закрытые двери, ведущие в зал, слышны голоса, звон бокалов.
Когда я иду к сцене по центральному проходу между рядами красных кресел с откидными сиденьями, хрустальные люстры на стенах зала и изогнутых балконах лоджий начинают светиться ярче.
Я прохожу мимо оркестровой ямы, по черной маленькой лестнице поднимаюсь на сцену, пробираюсь сквозь щель пока еще опущенного занавеса и двигаюсь на ощупь по слабо освещенному закулисью.
Я знаю, что она здесь.
Я чувствую ее.
Когда я открываю дверь, то оказываюсь в театральной гримерке. Целый ряд зеркал на длинной стене, каждое обрамлено с двух сторон светильниками. Перед ними кожаные стулья-вертушки.
В гримерке полно женщин и девочек на разных стадиях готовности прически, макияжа и костюма. Я прохожу мимо стульев, никто не обращает на меня внимания, и в зеркалах меня не видно.
Мэдди сидит на последнем стуле, какая-то женщина расчесывает ее волосы и закручивает в тугой узел. Мэдди загримирована, у нее огромные глаза.
– Привет, Сэм, – произносит она тихо, ее взгляд устремлен в зеркало, а оттуда прямо мне в сердце.
– Привет, Мэдди, – отвечаю я.
И в тот же момент я осознаю, что она мне снится.
Под конец молчаливые женщины помогают ей надеть костюм, и, когда она выходит передо мной из гримерки в темный коридор, мимо нас пробегает Щелкунчик.
– Я буду танцевать Мари, – объясняет Мэдлин.
Она говорит со мной, хотя губы ее почти не двигаются.
– Ты читал сказку о Щелкунчике? Мари исполняется двенадцать, то есть она уже не ребенок, но еще и не женщина, она между, Сэмюэль, понимаешь? Я тоже где-то между.
Мэдди спешит передо мной по темному коридору, который ведет к сцене. Я вижу, как тяжело она дышит, и чувствую ее тревожный мерцающий страх.
Узкие коридоры становятся бесконечными, мы заблудились, она начинает бежать, прижимая к себе пышные воланы пачки, которые задевают о черные стены.
Я иду за ней, бегу, ее страх оставляет отпечатки на стене. Серебристые, блестящие отпечатки.
Такое чувство, будто она бежит не к сцене, а от нее.
– По сюжету Мари спит и видит сны и во сне танцует, впервые, самозабвенно. Она влюбляется в первый раз, взрослеет и потом больше уже никогда не поверит в то, что у игрушек есть душа. Но она есть, Сэм, правда? У всего есть душа и все возвращается?
Не понимаю как, но ее отчаяние передается мне, и я отвечаю:
– Да, конечно, Мэдди!