Книга снов
Шрифт:
Она жестом приказывает мне пройти в кухню.
– Садись. Сядь, пожалуйста.
Стив медленно идет за нами. Он вопросительно переводит взгляд то на меня, то на маму.
Я сажусь. Она смотрит на меня так, как не смотрела никогда в жизни, и мой стыд – темно-красный.
Малкольм заходит в кухню и окликает нас: «Сэм? Ма?», но она указывает ему на дверь.
– Ну объясни же все маме! – требует теперь и Стив.
– Тебе вообще не стоит соваться, – вырывается у меня.
– Ого, – удивляется Стив. – С чего это вдруг?
В кухне
Мама так напряжена, что, я боюсь, она вот-вот начнет кричать. Или даст мне оплеуху.
Но то, что она делает, поражает меня больше всего.
Она пододвигает стул ко мне, берет меня за руки и говорит:
– Сэмюэль! Я люблю тебя с той самой секунды, как ты появился на свет. Порой ты кажешься мне далеким и странным, а с тех пор как ты стал подростком, это чувство усилилось, но я люблю тебя! – У нее из глаз катятся слезы. – И что бы ты ни сделал, я думаю, у тебя имелись на то причины.
Теперь и я глотаю слезы. Как же долго мы не держали друг друга за руки? С тех пор, как я был малышом, думаю.
– Сэмюэль. Что бы ни заставило тебя… – Она подыскивает название тому, что я подделал справки и ее подпись, – приложить такие усилия, чтобы не ходить в школу, даже пропустить экзамены, я хочу, чтобы ты рассказал мне все. Сейчас, немедленно.
Она ждет, держит меня за руки, ее тепло и забота переполняют меня и укутывают.
– Ты кого-то боишься в школе? Тебя дразнят? Или…
– Что? – Я искренне удивился. – Нет!
Она с облегчением выдыхает.
Я же, наоборот, сгораю от стыда и угрызений совести.
Не потому, что врал.
А потому, что считал, что мама не любит меня по-настоящему, не так, как люблю ее я, что она могла бы отказаться от меня, и потому что думал, что она не беспокоится обо мне.
– Ты боишься экзаменов? – спрашивает теперь Стив и заставляет меня почувствовать себя еще хуже.
Я мотаю головой.
– Я был у отца, – отвечаю я.
– Ох, – выдыхает мама.
Она откидывается на спинку стула, одна ее рука почти выпустила мою, но она быстро удержалась от этого.
Снова тиканье часов на плите, шум газовой колонки, гудение холодильника. Звук падающих капель и пыхтение кофеварки. Малкольм у дверного косяка тайком подслушивает наш разговор, широко открыв глаза. Туалетная вода Стива. Глаза мамы, которые смотрят на меня и интенсивно излучают цвета горя. Гнева, боли, беспомощности.
Мы не отводим друг от друга взгляды, такое чувство, будто мы с мамой впервые говорим открыто, не проронив при этом ни звука. Все присутствует в этой немоте. Я понимаю, что ранил ее. Не тем, что люблю своего отца. А тем, что обманул ее. Она, напротив, показывает мне свой гнев, но не выпускает его. Ее пальцы лишь чуть крепче сжали мои руки, так, будто она едва сдерживает себя, чтобы не закричать на меня или не заплакать. Но она совладала с собой.
Ради меня.
Ради себя.
Вдруг мама
Потом она смотрит на меня и улыбается, полуулыбка на грани печали и боли, смирения и нежности.
– Когда я впервые встретила его в аэропорту Шарля де Голля, то подумала, что он самый высокомерный человек на свете. – Она продолжает смотреть на меня, но и сквозь меня, в глубь прошедших дней. – Через два дня мы уже были в Судане. Там нас обстреляли, один ребенок-солдат. Ему было столько же, сколько тебе сейчас, Сэм. В тот день я сделала снимок, за который потом получила премию, фото бус из ракушек в крови нашего застреленного водителя.
Сейчас она снова смотрит на меня по-настоящему. Медленно поднимает руку и гладит меня по щеке с невероятной нежностью. Она переходит на шепот:
– После этого я не могла больше фотографировать людей. Ни единой фотографии.
По ее щеке катится слеза, по той щеке – вдруг вспоминается мне, – которой она прижималась ко мне раньше, когда я болел и у меня был жар. Как я мог забыть об этом?
– Твой отец спас мне жизнь. Он заградил меня своим телом. Можешь себе представить, каково это, думать, что твоя жизнь подошла к концу?
Да. Конец жизни, как раз там сейчас мой отец и пребывает.
– Единственные чувства, Сэм, которые по-настоящему меняют твою жизнь, – это страх и любовь. Меня охватил страх, невероятный страх. А я еще ни разу не любила. У меня не было ничего, за что я могла бы держаться на краю жизни.
Теперь она и улыбается, и плачет одновременно.
– Мысли о твоем отце заставляют меня вспоминать тот момент, когда я поняла, что в моей жизни больше страха, чем любви. И в этом я всегда винила его. Мне стало стыдно за себя. Стыжусь я и сейчас. Я искала жизни, в которой не было бы опасности.
Я жду немного, прежде чем спросить.
– А сейчас?
– Сейчас все наоборот, – говорит она. – Сейчас в моей жизни больше любви и меньше страха.
И Стив в этот момент выдыхает.
– У меня от сердца отлегло, Марифранс, – бормочет он.
– Как у него дела? – спрашивает она меня, спрашивает спокойно и серьезно смотрит мне в глаза.
– Плохо, – шепчу я. – Дела у него очень плохо.
И теперь моя очередь держать себя в руках. Больше всего мне хочется сейчас броситься в ее объятия, но я знаю, что на сегодня это будет уже перебор.
– Он носит мой браслет, – шепчу я. – Он в коме, и никто не знает, вернется ли он когда-нибудь.
– Вот черт… – произносит Стив смущенно.
– И поэтому ты так часто бываешь у него, – заключает мама. Нервно сглатывает.
Я мог бы рассказать ей о Мэдди. Или об Эдди.
Я мог бы сказать, что теперь знаю три вещи.
Что влюблен.
Что не перестану ходить в больницу.
И теперь я знаю, что на самом деле хочу стать писателем.
Нет, не хочу. Должен. У меня нет выбора, но до недавнего времени я об этом не знал.