Книга снов
Шрифт:
Был ли это лучший из всех миров, тот, в котором отец был жив и держал на руках свою внучку, Мэдлин Виннифред Скиннер? Виннифред – в честь бабушки Эдди.
Был ли это тот мир, в котором я сказал Эдди, что не люблю ее, и в котором я ни разу не видел своего сына?
Как я только мог! Как я мог растратить свою жизнь из-за страха и сказанного бесчисленное число раз «нет»? Из-за «нет», сказанных не на той развилке, из-за «не знаю» – на нужной? Если бы я только мог узнавать эти решающие моменты!
Я кричу
Как хочется пить. Пить, «Оранжину», воду, ледяную колу. Пить.
Если б я спал, то мог бы проснуться и увидеть свои руки. Я поднимаю свои дрожащие руки, но знаю, что это обман и в действительности мои руки – неподвижные клешни, возможно, их вовсе уже нет. Они сливаются с темнотой. Становятся невидимыми.
Волны приближаются к маленькой синей лодочке, ворчат, как огромные недовольные псы.
Давайте опрокинем его суденышко! Давайте перевернем его! Давайте поиграем с ним!
Мне все равно. Пусть море поглотит меня!
Но оно этого не делает. Напротив, там, куда направлен мой взгляд, море становится как бы светлее. И в это отверстие я снова вижу их – руки и ноги странно вытянутые, будто они спят стоя. Парящие надо мной фигуры, выросшие из далекой пропасти, подвешенные на тонкой, но прочной нити. Одни без одежды, другие в свободных рубашках, футболках. У них закрыты глаза.
Кто они? Мертвые всех столетий, которые остались в море, когда их корабли терпели крушении?
– Нет. Это те, кто видит сны, – говорит девочка.
Она сидит на черном утесе, что высится каменным китом позади меня. Отлив оголил камень, те части, которые дважды в день уходят под воду, облеплены черными ракушками. Через несколько часов уровень воды снова поднимется.
У девочки глаза цвета голубых кристаллов и тонкие светлые волосы. Ей, наверное, лет одиннадцать, и печаль в ее взгляде заставляет мое сердце сжаться.
– Как ты попала сюда, малышка?
– Я умираю, – отвечает она. – Как и ты.
– Нет, – поспешно возражаю я. – Ты не умираешь. Мы оба не умираем. Мы можем вернуться, знаешь ли. Пока мы на море, мы можем вернуться.
– И ты знаешь дорогу? – Судя по тому, как она задала этот вопрос, она, кажется, догадывается, что ничего я не знаю. Ни того, откуда пришел, ни того, как вернуться.
Я мотаю головой. У меня екнуло сердце. Во все его уголки заползает он, страх. И одновременно отчаяние оттого, что я не смогу защитить этого ребенка, ни этого, ни другого.
– Давай помогу тебе спуститься с утеса, – предлагаю я девочке. Я встаю и протягиваю к ней руки, лодка колеблется под ногами.
Малышка не двигается, просто смотрит на меня сверху вниз.
– Тебя когда-нибудь уже касался дух? – спрашивает она.
– Думаю, нет, – отвечаю я. – Давай! Прыгай!
Она снова отворачивается к морю.
– Меня коснулась моя мама, – говорит она. – Когда умерла. Почти сразу после смерти она дотянулась до меня. Ее дух. Вот тут, – девочка показала на свою щеку, – я почувствовала, как она растворялась, превращалась в эфир, в ветер и море. Она стала страницами книг, которые я читала, и музыкой, под которую я танцевала. Такова смерть. Ты становишься тем, что любишь.
– Ты не умираешь, – беспомощно повторяю я. – Давай! Мы найдем дорогу.
Теперь она улыбается, и ее улыбка тоже кажется одинокой и печальной.
– Что ты любишь? – спрашивает она.
Никогда я не умел любить, никогда, но сейчас я люблю жизнь, очень сильно! И мне не хватает жизни, не хватает ее, не хватает.
– Мертвые не знают, живут они среди мертвых или живых, и в конечном счете разницы нет. Это как будто ты спишь и видишь сны, но не знаешь, что спишь, вот что означает быть мертвым, – шепчет она.
– Давай, – прошу я и снова протягиваю к ней руки, – прыгай, пожалуйста. Ты не должна умирать.
Она смотрит на меня своими прекрасными ясными глазами и потом дрожащим голоском кричит:
– Но я хочу! Только это так сложно. Ты знал, что это так сложно? У меня не получается. Я не знаю как.
И вот она закрывает ладошками свое маленькое прелестное личико и плачет, ее худенькие плечики дрожат. Мне не дотянуться даже до ее ног, чтобы утешить, а камень гладкий и высокий. Я ничего не могу поделать, мне остается только стоять в своей крошечной покачивающейся лодочке перед плачущим ребенком, который хочет умереть.
Сквозь рыдания я слышу, как она говорит:
– Во всех моих жизнях я была балериной. Я танцевала Мари в «Щелкунчике». – Она не может сдержать всхлип. – А однажды, когда мой отец поехал не по шоссе, а по проселочной дороге, мы остановились на пикник и я сломала ногу в какой-то канаве, в той жизни я не танцевала Мари. То лето было таким прекрасным, потому что папа все время носил меня на руках, везде. В другой жизни я дожила до старости, до глубокой старости, и у меня были дети и муж по имени Сэм. Сэмюэль.
Сэмюэль!
Мое сердце разбивается на тысячи осколков.
Девочка медленно убирает руки от лица. Теперь оно совершенно чистое, омытое слезами.
– Сэм просил передать: он знает, что ты хотел прийти. И он ждет тебя. Он умеет тебя видеть. И меня тоже.
Девочка встает, делает глубокий вдох и с грацией истинной балерины прыгает прямо с утеса в черную воду, баюкающую звезды. Вода с силой затягивает ее вниз, к спящим на глубине теням.
И потом я вижу еще что-то. Еще одну тень, которая выступает из темноты и беззвучно плывет к девочке, подобно русалке или сирене.