Книга снов

Георге Нина

Его рука не шевелится.

– Можешь моргнуть. Один раз – это да. Два раза – нет.

Не моргает.

Мне вспоминается наш первый поцелуй. К тому моменту мы провели две ночи вместе, первую молча, вторую тоже, но тогда говорили наши руки, наши взгляды. Я никогда не забуду прикосновения наших рук, как они танцевали друг с другом, как они ложились ладонь в ладонь. Ни с одним мужчиной прежде секс не был таким интимным, как с Генри в ту ночь, когда мы лежали на моей кровати и наши руки ласкали друг друга.

Все грядущее

было сокрыто в этих движениях. Все ласки, которые должны были последовать за той ночью, – о них наши пальцы условились уже тогда. Страсть, нежность. Соблазн, возбуждение, наслаждение.

На третью ночь мы поцеловались. Мы бежали по городу в ночи, когда завершился будний лондонский день, освободив место на улицах для дворников, когда во всех барах, где еще недавно танцевали судьба, желание и алкогольное веселье, были убраны стулья, а с ними и последние шансы на счастье.

В ту ночь мы перешли по пешеходному мосту Золотого Юбилея к парому у набережной Виктории. Я прислонилась к перилам, спиной к воде.

– Никогда не поворачивайся спиной к морю, – сказал сразу Генри, и голос его прозвучал глубоко и спокойно. Он встал передо мной и положил руки на перила справа и слева от меня. Я чувствовала тепло его тела, как он ко мне приближался и наконец прижался вплотную.

– Я и не поворачиваюсь к морю спиной. Я вижу его в твоих глазах, – сказала я.

Тогда он и поцеловал меня. Поцеловал так крепко и искренне, будто этот поцелуй должен был открыть нам новый мир. Наши тела воплощали в жизнь то, о чем договорились руки, они отвечали на вопросы, которые задавали пальцы.

А сейчас я прижимаю его безответную руку к своей щеке, ко лбу. Смотрю в глаза, где его уже нет, в эти пустые окна, пустые окна.

Я не буду плакать. Я не плачу.

И у меня действительно получается.

Приближается ночь. В это время суток все кровати в этом лагере дрейфующих помещаются в свой световой конус. Вокруг нас блуждают души, которые хотят постепенно освободиться от бремени тел. Крошечные искры, высвобождающиеся и летящие ввысь.

Я смотрю на Генри и тихонько рассказываю ему о том, как это было, когда мы встретились. Я рассказываю ему все, о каждом прожитом дне.

А потом еще о днях, проведенных с отцом. О днях, когда папа пел для меня, и о тех, когда мы сбегали на лужайку, где трава доходила ему до груди, а меня скрывала с головой. А когда шел дождь, он пел, а я танцевала и он говорил: «Ты неуязвима, моя девочка, ибо душу нельзя убить». И хотя я не понимала, что значат его слова, но точно чувствовала их.

Каждый день поднимайся на одну ступень, Эдвинна, каждый день делай по шагу, тогда ты преодолеешь этот долгий путь.

Я представляю себя маяком, на чей свет из слов, воспоминаний и песенок может двигаться Генри, выбираясь из той тьмы между мирами.

День 43-й

ГЕНРИ

Я

все еще держусь у стекла, теряя силы с каждой секундой, а подо мной колышется влажная бездна, из которой я выбрался на поверхность. В ее волнующейся, рокочущей, бурлящей пучине прячется смерть, да, но она дальше, чем я думал.

Я чувствую, как стучит мое сердце. Будто что-то заставляет его стучать.

И что-то изменилось. Кажется, словно все мои нервные окончания вытянулись, подобно щупальцам медузы, и я ощупываю ими стекло с той стороны.

Там все не так, как обычно.

И как обычно? Как вчера? Как год назад?

Нет больше изумрудных мерцающих лампочек, раздражающих звуков и электрических запахов измерительных приборов. Нет больше теней, чьи мысли об ужине или диете разбивались об остров моего одиночества, нет теней, которые отсчитывали капли и бормотали медицинские термины. Но все же что-то другое присутствует, оно движется, как воздух над пламенем.

Это мысли! Но в них нет смысла, они принадлежат…

…дрейфующим.

Откуда это слово?

Тонкие ниточки моих невидимых органов чувств исследуют пространство, и кажется, будто я впервые ощущаю размеры помещения, где нахожусь. Оно большое, больше обычной комнаты.

И раздается в этом зале вздох, и снова, и снова, будто кто-то отпускает вещи, предметы, и людей, и время.

И жизнь.

Мне невольно приходит на ум дверь, дверь на острове.

Доброе лицо женщины, которая обнимает под водой девочку.

Потом я слышу плач ребенка.

Плач девочки на скале.

Мэдлин.

Так ее зовут? Откуда я знаю ее имя?

И еще: каштаны падают с невидимого дерева на землю прямо у моих ног.

Скотт хочет заниматься психологией, точнее – психозами.

Кто такой этот Скотт?

Мадам Люпьон слегка косит, и у нее полная кухня написанных от руки кулинарных книг и имеется даже рецепт яблочного тарта Татен, который пекут «наизнанку», с карамелью и в специальной сковороде с низкими бортиками.

Я понятия не имею, кто такая мадам Люпьон, но подобная сковородка для яблочного пирога была у моего деда Мало.

Тут были Грег с Моникой и Ибрагим, он сделал себе татуировку и идет в «Эмнести интернешнл» в качестве адвоката по правам человека, так он сказал.

Кажется, будто я листаю книгу и не знаю, что сам ее написал.

А потом я замечаю, что изменилось по ту сторону стекла: свет стал другим. Спокойнее, слабее. Моя грудь превращается в камень, в котором с болью колотится каменное сердце.

Я один. Я совершенно один! Паника. Хочу закричать, хочу…

– Спокойно, – говорит женский голос, – спокойно, мистер Скиннер. Все хорошо, все хорошо, сестра Марион рядом. Ш-ш-ш, все хорошо. Звезды дышат, и вы тоже, все хорошо. Вы здесь в безопасности.