Когда погаснут все огни
Шрифт:
Итак, если верить словам этой женщины, непримиримый Цюэ после стольких лет гонений наконец мертв. Что же, в Шэньфэне многие встретят эту весть с облегчением и даже с радостью. Учитель Цюэ был слишком неудобен для тех, кто счел участь Данцзе уже решенной и не желает противиться растущей мощи Цзиньяня.
Линь Яолян со вздохом прикрыл глаза, мысленно от всего сердца желая духу непокорного старика успокоения. Нельзя сказать, что слова учителя Цюэ не находили отклика в душе генерала. Линю Яоляну тоже было горько видеть, как государь и его окружение отказываются от борьбы и смиряются с угасанием былой славы Данцзе. Как уверяют, что не противиться могучему Цзиньяню суть благо, которое позволит не губить
Женщина так и замерла в самом низком поклоне, пригнув к полу и голову своего брата. Линь Яолян успел заметить, как лицо этого человека, который не вполне ясно осознавал происходящее, исказилось от горя при упоминании учителя Цюэ. Должно быть, звук имени наставника сумел проникнуть сквозь пелену безумия и вызвать отклик в несчастном разуме. Похвальная верность и привязанность, что и говорить…
– Как ваши имена? – Линь Яолян не собирался показывать, что в душе тронут и кончиной учителя Цюэ, и преданностью его ученика, и участью верной сестры, обреченной теперь быть поводырем и нянькой безумцу.
– Имя моего брата – Дин Гуанчжи, благородный господин. Мое имя – Сяохуамей.
Линь Яолян кивнул и больше не произнес ни слова. Когда, повинуясь его знаку, воины личной охраны вывели брата и сестру Дин прочь, он повернулся к Нину Инъюю.
– Пусть они остаются в лагере под наблюдением. Не позволять им далеко отходить от палатки, но обращаться без лишней строгости. И изыщи способ узнать, был ли среди учеников Цюэ Лунли некто с именем Дин Гуанчжи.
Они пробудут здесь, в Цзиньяне, еще достаточно долго, чтобы срочная весть смогла дойти в оба конца. Быть может, под видом обезумевшего от горя ученика Цюэ в Данцзе пытается проникнуть лазутчик. Хотя слишком уж сомнительное имя и репутация для подобного. Даже у коварства Цзиньяня есть свои пределы. К тому же, что смогут выведать безумец – или притворяющийся безумцем, - и женщина? Если только не мутить воду, используя имя учителя Цюэ… вызвать возмущение в Данцзе и воспользоваться этим поводом для новой войны, в которой знамена Данцзе падут окончательно, и страна будет вынуждена пойти под руку Цзиньяня как завоеванные земли, а не присоединившийся по своей воле край.
– Пусть лекари осмотрят мужчину, чтобы проверить, так ли он безумен, как выглядит. И есть ли надежда на его исцеление.
Нин Инъюй понимающе кивнул:
– А если лекари определят, что безумцем он лишь притворяется?
– Пусть доложат незамедлительно. До тех же пор… пусть с ними обращаются хорошо.
Пока не будет доказано иное, эти двое останутся людьми из Данцзе. К тому же, если они лазутчики, видимое принятие генералом под свою защиту может заставить их вести себя беспечнее и допустить ошибку.
Двенадцать лет назад подобные мысли едва ли посетили бы Линя Яоляна. Но двенадцать лет прошли, и прошли непросто. Теперь ему следовало мыслить иначе.
Отослав Нина Инъюя, Линь Яолян в задумчивости прошелся по покою. В чем Цзиньянь нельзя было упрекнуть, так это в том, что здесь дурно принимают гостей. Генерала Линя и его сопровождающих на всем пути следования до Яньци размещали в лучших домах. Хозяева были вежливы и предупредительны к нуждам гостей из Данцзе и отнюдь не стремились их оскорбить и унизить. Только вот проглядывало за всем этим обращением снисходительное превосходство победителей. Тех, кто чувствует свою силу. Кто осознает, что Данцзе давно уже не равный соперник. Кто знает, что недалек тот день, когда генерал Линь преклонит колени перед соколиными знаменами, покорный воле своего государя, не желающего
Нестерпимо хотелось скорее завершить доверенную ему миссию и вернуться домой. Покинуть места, где все напоминает о том, что, несмотря на славу полководца, он – генерал страны, потерпевшей поражение, и его победы в сражениях не смогли помочь Данцзе выиграть войну. Избавиться от вежливого интереса вельмож Цзиньяня, аккуратно и цветисто выражающих восхищение высотой его духа. История о поступке на переговорах разошлась широко, что и говорить…
Тогда он вовсе не собирался преподносить уроки благородства и чести. Всего лишь желал скорее прекратить бессовестный торг, в котором на одной из чаш весов лежало право захваченных в плен солдат Данцзе вернуться на родину. Линю Яоляну доводилось слышать, когда о судьбе тюков соломы говорили с большим сочувствием и интересом, нежели о судьбах этих людей. И, чтобы прекратить эти ни к чему не приводящие день за днем обсуждения, он сделал то, за что его теперь славят на всех углах. Всего лишь продал пожалованную за службу усадьбу, в которой он никогда и не побывал. И вот теперь эту историю передают из уст в уста, ставя в пример.
Так и становятся легендами. Линь Яолян невесело усмехнулся. В покоях было душно. Казалось, воздух стал слишком плотным, чтобы им дышать. Он распахнул окно, но облегчения это не принесло. Небо стремительно темнело. Собиралась гроза. Быть может, она принесет дождь, которого все так давно ждут.
***
Все голоса, раздававшиеся вокруг, впервые за долгое время говорили на родном языке. Языке Данцзе. Неужели он смог каким-то чудом успеть вернуться домой? Сколько времени прошло? Этого он не знал. Не помнил.
– Дорогой брат, поешь, прошу.
Этот женский голос долгое время был единственным, который говорил с ним на языке родного Лацзы. Сестра. Именно это вспоминалось каждый раз при его звуках. Но была ли сестра? Что он помнил? Помнил голос, который звал его братом. Руки, которые всегда поддерживали, помогая идти. Питье и еду, которые появлялись, когда голос был рядом.
Они долго куда-то шли. Где? Не вспомнить. Было жарко, и он помнил, что долгое время шел один. Где тогда была сестра? Откуда она пришла и в какой миг оказалась рядом?
В поданной чашке оказалась жидкая просяная каша с луком, которую часто едят крестьяне в Данцзе. Он питался ею когда-то. Тогда эта еда казалась ему омерзительной, он помнил свое отвращение каждый раз, когда эта каша оказывалась в его чашке. Почему? Она приятна на вкус – и это еда Данцзе! Как может быть противным нечто, что связано с Данцзе?
Он изо всех сил старался вспомнить, зачем он шел. У него не так давно была какая-то цель. В памяти смутно всплывал путь по изнывающему от жары краю, небогатые деревни и встревоженные лица крестьян, молящих о дожде. Его что-то вело, и это было важно, невероятно важно, куда важнее, чем сочувствие к страшащимся голода людям. Казалось, что, если он вспомнит, зачем шел – то сразу вспомнится и все остальное.
Приходившие к нему люди говорили очень вежливо и даже приветливо. Так, как говорят ученые мужи, не крестьяне. Расспрашивали о чем-то, но он не мог осознать до конца их вопросы. Просили сделать что-то несложное. Дин Гуанчжи старался отвечать, ловя крохи ускользающего смысла, но зачастую заканчивая фразу не мог вспомнить, с чего он ее начал. Выполнял просьбы лекарей – да, это были лекари, хотя он и не вполне понимал, в какой миг и как об этом догадался. Понимание того или иного, воспоминание о чем-то... все это происходило случайно, просто выплывая из тумана, окутавшего разум. Но обретенная ясность не всегда оставалась с ним надолго. Чаще снова уходила куда-то, теряясь в неосознании. Гасли полусном, полубредом.