Когда погаснут все огни
Шрифт:
Хуже всего были приходящие смутные воспоминания, пробуждающие чувства, которые не получалось объяснить. Имя Цюэ Лунли вызывало тяжкую скорбь всякий раз, как Дин Гуанчжи его слышал. Порой он даже плакал от горя, но кем был для него человек с именем Цюэ Лунли? Вспоминался лишь низкий звучный голос, который говорил… да, говорил что-то очень важное. Что-то, что могло все изменить. Что-то, что было связано с его путем по жаркой дороге. Сестра и прочие люди утверждали, что Цюэ Лунли был его учителем. Дин Гуанчжи не помнил этого. Но, если один звук имени этого человека повергает его в такую скорбь… вероятно, говорящие так правы.
Другое имя, вызывавшее у него чувства – Линь Яолян. Из разговоров Дин Гуанчжи сумел уразуметь, что
И еще имя. Ши Кунлян. Это имя упомянули всего два раза – и каждый раз оно вызывало ослепительную ярость. Он ненавидел этого Ши Кунляна, кем бы он ни был. Ненавидел, хотя не мог вспомнить ни его лица, ни причины столь острой ненависти. Кажется, его ярость была столь очевидна, что ее все, кто был поблизости. И потому это имя более не звучало там, где Дин Гуанчжи мог его услышать.
Это выматывало. Порой от попыток вспомнить или понять хоть что-то голова болела так сильно, что Дина Гуанчжи начинало мутить. Тогда сестра клала его голову себе на колени и гладила по волосам до тех пор, пока не отступала боль, обручем сковавшая виски, и не уходила дурнота. Ни у кого не получалось так хорошо справляться с этим, как у нее. В памяти каким-то чудом засели слова одного из лекарей, что разум расколот сильнейшим потрясением, но ее забота и терпение со временем помогут восстановить рассудок вернее, чем все старания его собратьев по ремеслу. Дин Гуанчжи надеялся, что почтенный лекарь прав.
Он пытался поговорить с сестрой. Расспрашивал ее. Она не избегала разговоров и они беседовали подолгу, порой до тех пор, пока горло не начинало хрипнуть. Но почему-то он совершенно не помнил ни предмета их бесед, ни ее ответов. Они попросту утекали из памяти, как вода из сита.
Еще оставались сны. Тяжелые, изматывающие, после которых он просыпался совершенно больным. Сны, в которых темнота разговаривала с ним многоголосым торопливым шепотом на давно мертвом языке. Звала, просила, требовала, угрожала, сулила исполнение всех самых сокровенных желаний. В этих снах вокруг вставали тонущие во мраке коридоры и переходы, кажущиеся бесконечными. Порталы, ведущие к чему-то запретному – и во сне он твердо знал, что эти порталы таят опасность для тех, кто отважится шагнуть в них. Из клубящейся тьмы выступали покрытые замысловатой резьбой плиты. В линиях этой резьбы скрывались ответы на важнейшие вопросы, терзавшие его. Но ни разу сон не оказывался настолько длинным, чтобы Дину Гуанчжи удавалось разобрать начертанные на плитах знаки. Как только причудливые переплетения резьбы, изгибаясь в таинственном танце, начинали складываться в узнаваемые письмена, он просыпался. Иногда – рядом с взволнованной сестрой. Иногда – в новом кошмаре, где над бескрайней чуть всхолмленной равниной носилась на ветру белесая пыль. Узкая, шириной едва ли в семь цуней тропа, отсвечивая блеклым серебром, вилась под ногами. Казалось, вьющаяся в воздухе пыль избегает даже коснуться этой тропы. На горизонте темнели очертания чего-то, напоминающего одиноко стоящую посреди равнины крепость. Низко нависало небо странно пепельного цвета. И в этом небе тускло горела гигантская багровая, похожий на недобрый глаз, звезда. Одна-единственная. Больше в этом небе, похожем на ровный купол, не было ничего. Ни луны, ни иных звезд, ни солнца. Даже облаков.
Ветер, свободно гулявший над этой безжизненной равниной, пронизывал до костей ледяным холодом и одновременно опалял жаром. Багровая звезда не давала света. Блеклый, неяркий, он шел будто отовсюду разом – и в то же время ниоткуда.
Не было ни единой тени. Ни единого звука. Дин Гуанчжи озирался, стоя на блеклом серебре тропы, с которой нельзя было сойти даже половиной ступни. Он не знал, откуда у него это знание. Не знал, откуда
Противиться ее зову было необходимо. Ибо нечто, чему он не помнил имени, но с чем была связана жизнь Дина Гуанжчи, не должно было приблизиться к темным стенам.
Глава 4
Его не видели. Люди, мимо которых беззвучно скользил по ночным улицам Чжу Юйсан, не замечали его. Лишь некоторые, самые чувствительные к колебаниям ци, вдруг могли ощутить мимолетное прикосновение холода. Или внезапный укол тревожного беспокойства. Но таких было немного. А холод… холод всегда можно списать на дуновение ночного ветерка.
Оставалось надеяться на то, что его не хватятся в усадьбе, которая стала резиденцией принца Шэнли и его свиты на время пребывания в Яньци. После случая на поле костей у Трехглавого водопада знатные юноши из окружения принца, прежде относившиеся к скромному провинциалу без особого внимания, стали чаще заговаривать с ним и приглашать скоротать досуг. Это делало его заметнее. Чжу Юйсан отвык от постоянного людского общества, но его возможную неловкость окружение принца с готовностью списывало на застенчивость отпрыска незнатного небогатого рода из глухой провинции, внезапно принятого в круг знатнейших юношей Цзиньяня. Если бы еще с неизбывным настороженным недоверием Хао Вэньяня было так же легко справиться, как с недавним еще отчуждением прочей свиты! Однако молочный брат принца чувствовал больше, чем многие люди. Не видел и не мог услышать – его этому не обучали, то ли по незнанию, то ли потому, что сознательно решили воспитать воина. Если бы Хао Вэньянь видел чуть больше, скрывать свою истинную природу Чжу Юйсану бы не удалось. И тогда весь прекрасно продуманный план по защите Его высочества пошел бы прахом. Чжу Юйсан не слишком понимал, почему нельзя было бы изначально уведомить принца Шэнли о его природе и назначении… но он ничего не решал. Решение принимали Пять Дворов. Он должен был лишь подчиняться воле старейшин.
Храм принцессы Линлинь встретил его тишиной и полумраком. Чжу Юйсан вошел беспрепятственно, как и днем, чувствуя лишь легкое сопротивление незримой преграды при первом шаге на священную землю – вопреки всем поверьям о том, что запятнавшие себя перед Небесами не могут ступать на землю, посвященную небожителям. Это поверье было верным не до конца. И не для всех.
В храме так же, как и днем, стоял плотный, чуть дымный аромат благовоний. Чжу Юйсан коротко склонил голову, касаясь лбом сложенных рук, приветствуя покровительницу справедливости.
– Не предполагал, что судья Чжу столь сильно задержится.
Хао Сюаньшэн стоял у стены с фреской, изображавшей его встречу с принцессой в цветущем грушевом саду. Создатель фрески был подлинным мастером – казалось, один из его рисунков таинственным образом обрел плоть и сошел со стены.
– Незаметно исчезнуть из усадьбы, занятой Его высочеством, не так легко. Хао Вэньянь – наблюдательный юноша. Который к тому же мне не доверяет, - Чжу Юйсан говорил спокойно. Не шутя и не оправдываясь. Просто излагал то, что есть.
Уголок губ Хао Сюаньшэна едва заметно дернулся.
– Он одарен?
– Достаточно, чтобы стать сильным заклинающим – если бы его обучением занялись в положенный срок. Даже сейчас еще не все упущено.
– Ты расскажешь об этом старейшине Байхэ?
– Если он спросит.
Резко очерченные брови Хао Сюаньшэна сошлись к переносице:
– Не желаю, чтобы он положил глаз на потомка моего брата.
Семейные связи не способна разорвать даже смерть. Чжу Юйсан понимал тревогу и озабоченность Хао Сюаньшэна. Он и сам старался не оставлять заботами потомков своих братьев.