Красная роса (сборник)
Шрифт:
— Вот тебе и Партачок! — довольно сузила и без того узкие, по-монгольски раскосые глаза
тетка. А я все думала — дитя.
Когда же услышала, что сестра Платонида велела в первую очередь передать привет какой-
то двоюродной тетке, так и пронзила глазом Гаврилу.
— А я же тебе говорила… Беги немедленно, зови Явдоху.
Гаврило закашлялся, быстро принялся сворачивать цигарку из такой крепкой и вонючей
махры, что ее слышно было в лесу за километр, а сам все посматривал
родственники притащили на подворье пленного.
Затем кивнул головой.
— Да придется, придется… Если не перебежали в другое урочище, они же теперь… они же
того… на заячьем положении.
Идти на розыски ему не пришлось. Уже совсем рассвело, бело-молочный туман стал похожим
на разведенную сыворотку, и из нее явилась знакомая фигура Саввы Дмитровича Витрогона,
который для Гаврила и Приси и поныне был самым высоким начальством.
Спустя какой-то час великий знаток истории древнего мира, интерпретатор всеобщей
истории человечества Гай Юлий Цезарь, а проще калиновский учитель Лан, старательно добывая
из памяти все слова и фразы немецкого языка, который он в свое время изучал, придирчиво
выспрашивал у обескураженного и оторопевшего Ганса военные тайны. Расспросили его о
вчерашней операции Кальта в лесу, узнали, что их партизанская база уже разрушена, а выдал ее
сам шеф Калинова.
— Неужели Качуренко? — даже задохнулся Нил Силович Трутень.
— Вранье! Провокация! — рассвирепел Агафон Кириллович Жежеря.
— Переспросите еще раз, — сурово насупив широченные брови, приказал прокурор Голова и
многозначительно переглянулся с судьей.
Переспрашивали, уточняли, допрашивали перекрестно — получилось одно: нежданных
гостей при вступлении их в поселок встретил именно шеф этого же поселка. И именно ефрейтор
Кальт официально сообщил солдатам, что шеф района, представитель самой высокой власти,
добровольно сдался завоевателям и начал им помогать.
— А мы здесь ждем! — сурово пробасил после глухой паузы Исидор Зотович Голова, слова
его прозвучали как самое суровое обвинение Качуренко.
Откликнулся Роман Яремович Белоненко. Его голос в утренней тишине прозвучал
незнакомо, по-новому, с командирскими нотками. Комиссар принимал на себя всю полноту
командования.
— Усилить охрану, организовать патрулирование. Мы с товарищем Кобозевым идем в
разведку, узнаем, в каком состоянии наши базы. Старшим в лагере остается товарищ Витрогон.
— А может быть, Витрогон лучше бы… Он дорогу в лесу знает.
— Дорогу покажет Гаврило. Витрогон, если что, выведет группу в надежное место.
Когда уже разведчики вышли из лагеря, Кобозев спросил:
—
— Судить будем…
Вскоре над Гансом Рандольфом начался народный суд.
XX
В кабинет Цвибля неслышно вплыла секретарша, нежно проворковала:
— Цу миттаг эссен.
Ортскомендант Цвибль, не раздумывая, поднялся, направился к двери, за ним, почтительно
склоняясь, пошел Кальт, и только Петер Хаптер не сдвинулся с места. Может, не привык так рано
обедать, а может быть, еще и не заработал еду. Скорей всего, так и было, потому что Цвибль,
выходя, что-то ему пробормотал, он послушно кивнул головой.
Они остались в комнате втроем. Переводчик перешел за стол, но садиться в комендантское
кресло не посмел, замер на стульчике сбоку, оперся локтем на угол массивного стола.
Павло Лысак провожал коменданта из кабинета стоя.
— Прошу садиться, — сухо приказал переводчик.
Хаптер не торопился. Внимательно осмотрел собственные ногти, осторожно отодвинул от
края стола какие-то бумаги, посмотрел на окна, тоскливо покачал головой:
— Осень.
Проговорил таким голосом, словно единственной неприятностью было то, что в Калинов
пришла осень.
Павло Лысак тоже смотрел в окно, отметил, что осень в самом деле пришла на калиновские
улицы, но это его нисколечко не волновало, чувствовал себя одиноко всегда, какое бы время
года ни царило в природе. Что же касается Андрея Гавриловича, то ему было все равно. Для него
все времена года потеряли свои краски. Для него все кончилось. Тело еще жило, страдало, мозг
жил своей жизнью, но из всех чувств, доступных ему, осталось страдание, болезненное
ожидание конца.
Переводчик начал:
— Паны обедают… Не правда ли, уважаемый, вам странно, что в двенадцать у них уже
миттагэссен? Наш брат украинец откладывает трапезу поближе к вечеру, чтобы наработаться,
как вол, чтоб желудок не разбирал, что в него пихают, — давай, давай, борща, каши, затирухи,
картошки…
Избавившись от хозяйского глаза, переводчик стал неузнаваем, из Хаптера переродился в
Хаптура, снова был украинцем, который больше всего любит и умеет подшутить над собой.
Собеседникам было не до веселого настроения переводчика, они оказались неспособными
достойно оценить тонкую иронию, отшлифованный европейской культурой природный талант
мыслящей личности Петра Хаптура.
Он заметил это сразу же, нахмурился и то ли обиделся или просто определил, что не стоит
рассыпаться бисером перед свиньями, заговорил более глухим и более серьезным тоном: