Красноармеец Горшечников
Шрифт:
– Никто!
– Георгина сморгнула ресницами, дёрнула за повод рыжего Медведя; тот осел на задние ноги и гневно всхрапнул.
– Не пойду я никуда!
Она соскочила наземь и втащила упирающегося коня в ворота.
– Что ты её шпыняешь?
– сказал Лютиков сердито.
– Что тебе от неё надо?
– А ей что от меня надо?
– Дурак ты, Север.
– Помолчал бы ты, Ромуальд.
– Как тебя ещё называть? Девочку обижать большого ума не надо. Не нужна - поговори с ней, объясни добром…
– Сказано
– Сам знаю, нужна или не нужна.
«Не был бы он наш комиссар, - подумал Гарька злобно, - зажали бы его в углу и навешали люлей хороших. Почуял в Георгине слабину и пользуется, гад такой».
Вечерний ветер, жаркий, беспокойный, играл ветвями; занавески трепетали в окне, будто хотели вырваться из душных комнат и улететь в море, стать там корабельными парусами. Горшечников засмотрелся на них; незнакомое ощущение пролетающей мимо жизни охватило его. Он застыл, недоверчиво, почти испуганно прислушиваясь к себе.
– Что, друг, влюбился?
– Серфаим хлопнул его по плечу.
– Не то чтобы, - осторожно ответил Гарька.
– Сам не знаю.
– И кто ж она?
– Я только раз её встретил, помог ей убежать от пьяных матросов. С тех пор сколько в городе ни бывал - не видел. Даже имени не знаю…
– Не густо, - Чернецкий лукаво прищурился.
– А ты повесь объявление. «Девушку (особые приметы), такого-то числа спасённую красноармейцем от участи, страшнейшей, нежели смерть, просьба обратиться к означенному красноармейцу по указанному адресу». Чекисты таким способом обрели Ворпуладиса. Глядишь, и тебе посчастливится.
– Нечуткий ты человек, - растроенно сказал Гарька.
– Я переживаю, а тебе шутки. Конечно, когда у тебя женщин было как грязи - одной больше, одной меньше…
– Всегда Чернецкие страдали от слухов, - Серафим состроил тсрадальческую гримасу.
– Про нашу семью каких только слухов не ходило: и что стены нашего дома украшены черепами крестьян, и что у матушки выгорище * 11 на посылках.
Гарька удивленно посмотрел на Серафима - раньше тот не поминал о своём прошлом, покрутил головой.
– Придумают же - черепа!
– Черепа были, - признался Чернецкий.
– Отец увлекался изучением религиозных культов дикарей, много путешествовал. Привёз с Борнео и из амазонской сельвы высушенные головы - трофеи туземных охотников.
– Пакость какая, - Гарька передёрнулся.
– Не говори. Я как-то их собрал и похоронил в саду - мать меня так отделала, что я неделю ел стоя. Не знаю, что теперь стало с оплотом древнего и благородного рода Чернецких. Хорошо бы местные крестьяне его спалили.
– А мать…
– Ещё до революции умерла. Верно, отравилась собственным ядом. Не женщина была, а скорпиониха.
Чернецкий закинул руки за голову и лёг в траву, мечтательно глядя в чёрное южное небо.
– Звёзды сегодня яркие, - сказал он, нарушая наступившее вдруг молчание, -
– Серафим, а долго нам тут ещё оставаться?
– Соскучился, что ли?
– Неправильно это - сидеть без дела.
– Дел у нас ещё будет, Гарька… не переделать, столько дел. Пусть бойцы наберутся сил, недолго нам отдыхать осталось.
Воздух был напоен ароматом левкоев и душистого табака. Хитроумная Пассионария соорудила вокруг клумбы загородку из колючей проволоки, чтобы козы не добрались до цветов.
Чернецкий поморщился.
– Когда вижу колючую проволоку или решётку, у меня душа зудит.
– Из-за Безносого?
– Какие у Безносого решётки? В сарай запрут, и ладно. Я во время германской попал в плен к немцам. Сидел в Ингольштадте - крепости для особых заключённых… для неспокойных, - Серафим невесело улыбнулся.
– Славное место. Решётки на окнах толщиной в два пальца, охранников больше, чем пленных. Полтора года там просидел, бежал в семнадцатом, в компании с одним анархистом. Бесшабашный был парень. Жаль, его в семнадцатом матросы из-за девки убили.
– Почему ты в анархисты подался?
– Симпатична мне эта идеология. Не люблю властей. Однако должен признать, что анархизм в России не имеет большого политического будущего. Вот в душе - в душе наш человек испокон веку анархист.
– А в партию думаешь вступать?
– В которую?
– Серафим усмехнулся.
– В нашу!
– Подумаю. Если моя это партия - вступлю. Как Фурманов * 12. Нет - стало быть, нет.
– Сам же говоришь - у анархизма нет будущего.
– А у меня разве есть?
– Конечно, - сказал Гарька дрогнувшим голосом.
– Ты что, помирать надумал?
– Нарочно нет, но в бою беречься не намерен.
– Ты не боишься смерти?
– Я в госпитале помереть боялся. Болезнь, тряпки, вонь, духота… Никому ты не нужен, валяешься на своей койке, как падаль. Выжил - ладно, умер - эка невидаль. Помирать - так красиво, на скаку!
– Зря ты так, Серафим. Жизнь - хорошая штука, - Гарька поднялся, стряхнул с галифе приставшие травинки.
– Пусть бывшие погибают, а мы останемся.
Чернецкий, не отвечая, раскурил папиросу. Горшечников постоял рядом и пошёл к дому. Ветер снова зашелестел листвой, и Гарьке показалось, что до него донеслось: «Может, и я - бывший».
* * *
Георгина взбежала по лестнице, постояла, переводя дыхание. Внезапно передумав входить, повернулась, сделала шаг вниз. Опять передумала, решительно распахнула дверь, пробежала через гостиную, не обращая внимания на сидевших в ней, и, стукнув для порядку, вошла в комнату комиссара. Север сидел за столом, задумчиво глядя в разложенную перед ним книгу; на папиросе, зажатой между пальцев, успел нарасти столбик пепла. Завидев Георгину, Снейп приметно смутился, бросил книгу в ящик стола и поспешно задвинул его.