Красноармеец Горшечников

Снарк

Тонька посмотрела на Георгину искоса, но ничего не сказала, только сочувственно дрогнула бровями.

С улицы заглянул Шнобцев, поводил глазами.

– Мне бы Чернецкого, - сказал он просительно.

– Ушёл он, - откликнулся Хмуров.
– Скоро будет. Передать что?

– Не, я так…

– Опять финтишь? Ну-ка, иди сюда.

Шнобцев боком просочился в калитку.

– Я заявлению хочу сделать, - сообщил он, понизив голос.

– Какую ещё заявлению?

– Мне хмырь один хлебные карточки предлагал. Есть у меня одна штука… сменять хотел.

Гарька присвистнул.

– Что за хмырь?
– Тонька взяла Шнобцева

за плечо.
– Ты согласился?

– Дурак я, что ли, на такое подписываться?
– Шнобцев пренебрежительно дёрнул носом.
– Такими делами заниматься - надо все ходы-выходы в городе знать, иначе только до «стенки» доиграешься.

– Серафим тебе зачем - подсказать ходы-выходы?
– иронически спросил Гарька.

Шнобцев посмотрел на него с сожалением.

– Говорю же - заявлению сделать! Как того хмыря возьмут, чтоб знали: я к этому делу никогда не причастен.
– Он оглянулся через плечо и прошептал: - Мало что спекуляция, так я карточки в руки взял - ну, взял! за погляд не сажают!
– а там в уголке - кровь. Отдал я эти карточки, и дёру.

– Сможешь узнать этого человека?
– спросила Георгина.
– Покажешь место, где его встретил?

– Я-то покажу, а толку?
– Шнобцев пристроился на уцелевшем куске лавочки.
– Он уже давно эти карточки продал, и ищи ветра в поле. Да и не узнаю я его. Мы в подворотне говорили, там темно, картуз у него, опять же, был на нос надвинут. Оно и понятно: у кого на руках кровь, тот рожей светить не станет.

– Пойдём к комиссару, - сказал Хмуров.

– Чего сразу к комиссару?
– ощетинился Шнобцев.
– Не пойду!

– Да ведь ты ничего плохого не сделал.

– Сделал или нет, а всегда Шнобцев виноват!

Доспросить не успели - вернулся Серафим.

– Опять проштрафился?
– спросил он весело.
– Признавайся, что натворил?

– Видали?
– ткнул в него пальцем Шнобцев.
– А вы говорите, ничего плохого не сделал.

Хмуров кратко пересказал его историю. Чернецкий сдвинул брови.

– Вот, значит, как. Что ж, братец, к комиссару идти надо, а потом в Чека.

– Ни в чём не признаюсь, - сказал Шнобцев твёрдо.
– От всего отопрусь. Какие ещё карточки? Не было никаких карточек, и хмыря не было, и ничего я вам не говорил.

– Ты боишься?
– уточнила Георгина.

– А то нет! Большая радость, когда «перо» под рёбра сунут.

– Что я вам говорила?
– Георгина рассерженно дёрнула себя за прядку.
– Ни малейшей сознательности, один эгоизм и шкурничество!

– Вы, конечно, ни Бога ни чёрта не боитесь, - фыркнул Шнобцев.
– Между прочим, это в вас говорит внутреннее дворянство.

Георгина приоткрыла рот.

– Внутреннее дворянство?
– заинтересовался Серафим.
– Это как?

– Я, между прочим, не дурак, тоже книжки читал! Откуда произошли дворянский класс? От рыцарей. А кто такой рыцарь? Немецкий «риттер», сиречь - «конник».
– Шнобцев обвёл ошалевших слушателей победоносным взором.
– Сядет, значит, такой на коня, нос задерёт, и все ему с высоты кажутся нестоящей мелочью. Один такой конник завёлся, потом сына родил - и тот тоже конник, и пошло-поехало. А когда ты всю жизнь пехтурой, тут-то ты самый народ и есть. В строю по многу дней, сапоги в пыль. Ешь на ходу и спишь на ходу. Видал, как с открытыми глазами спят? Я раз вышел из такой дремоты, гляжу - один. И ночь хоть глаз выколи. Отстал от своих, заснумши. Иду я в темноте, вижу - звёзды. Пошёл

на них, и невдомёк спросонья, что больно низко. Подошёл - а это волки. Хорошо, сытые были, трупов нажрались, а то бы конец.
– Шнобцев шмыгнул носом.
– Вы, товарищи, меня не прогоняйте, не то за старое примусь. А если оставите, я вам пригожусь, уж будьте уверены.

– Да ведь ты прохиндей, - сказал Серафим, глядя на Шнобцева с необъяснимой симпатией.

– Лишь тяжёлая судьба толкнула меня на преступный путь, - скорбно сказал Шнобцев, потупив проворные глазки.

– Карточки, - напомнила Тонька.
– Слушай, друг… как тебя по имени?

– Мариан, - признался Шнобцев.
– Лучше Моня.

– Моня, ведь из-за этих карточек кого-то зарезали. Никак нельзя этого человека оставлять на воле, он будет убивать снова. Иди к комиссару.

– А то с семнадцатого года мало народу поубивали, - проворчал Шнобцев, покоряясь.

* * *

Дрожащее марево стояло над городом; море билось о набережную. На улице было душно, а в партшколе и того хуже. Гарька клевал носом, время от времени вскидывал голову, чтобы проверить, не договорил ли ещё Златоверхов. Нет, всё читает, щурясь от удовольствия, будто каждое его слово сахарное на вкус. Наконец иссяк; вышла Георгина с лекцией по научному атеизму. До того зал был полупуст, а тут вдруг потянулся народ, притом какой-то неожиданный: непролетарского вида, большей частью очень юный, томимый духовной жаждой и телесным голодом одновременно. Часть расселась по свободным местам, часть расположилась вдоль стен, подпирая головами, подобно атлантам, толстые пласты табачного дыма.

– Солидный кворум образовался, - с одобрением сказал Ромка.

Георгина сначала испугалась нашествия, запнулась, но взяла себя в руки и дочитала лекцию, закончив вдохновенно:

– Ученье - свет, товарищи! Наука - это вам не коптящая лампада религии, наука есть электрификация разума!

Слушатели захлопали. Георгина скатилась с трибуны в зал.

– А что тут такое?
– спросила она шёпотом.
– Кого-то ждут?

Оказалось, Мейерхольда.

– У вас есть некоторый талант к общественной деятельности, - проговорил Златоверхов, кривовато улыбаясь (сам он аплодисментов не дождался).
– Конечно, одних природных способностей недостаточно, однако под умелым руководством из вас мог бы выйти толк.

– Некогда нам речи толкать, - сердито сказал Гарька, взяв подругу под руку.
– Сначала надо Врангеля добить.

– Ему понравилось?
– Георгина мечтательно улыбнулась.
– Напрасно ты был так резок. Пока мы в городе, я могла бы позаниматься….

– С этим субчиком?
– Ромка скептически оглянулся на Златоверхова.
– Нет, Георгина, склизкий он какой-то. Давай ты с кем-нибудь другим позанимайся, хоть с комиссаром.

– Как тебе не стыдно!
– Георгина вырвала у Горшечникова руку, почти отбежала к афишной тумбе, рядом с которой стояли Лютиков и Серафим.

– Что я сказал-то?
– изумился Ромка.
– Чего она кидается на всех?

Мимо, сильно спеша, прошёл Златоверхов. Гарька насупился, решив, что надежда советской поэзии пытается догнать Георгину, однако ошибся: на ходу к Златоверхову пристал длинный, сизый, как дождевой червь, человек, на вид - не компания щеголеватому лектору, но, судя по немедленно завязавшейся беседе, хорошо с ним знакомый.

На перекрёстке встретились две кумушки:

– Добрыдинь, Халочка! Куда бегала?

– Пайку получала.