Красноармеец Горшечников

Снарк

– Сам готовил, сам и страдай, - ответила безжалостная Георгина.

– Всегда ты выдумаешь невесть что, а другие мучаются!
– огрызнулся Ромка.
– Ну подумай, разве я отправлю бабу пахать или дрова рубить? Всяк должен заниматься своим делом.

– А то не пашут и не рубят.

– Так это по военному времени, когда мужчин дома нет.

– Хватит, - сказал Гарька.
– Что съедено, то съедено. Мы уже пришли. Ромка, расправь лицо.

– Прошу!
– Фотограф улыбался им такой улыбкой, какую дядя Гарьки приберегал для самых денежных своих клиентов.

Они

оказались в комнате, заставленной декоративными ширмами, какими-то зонтиками, разнокалиберными стульями, в центре красовался трехногий аппарат. Георгину пустили сниматься вперед: она торопилась на заседание женкома.

– Ваша невеста?
– спросил Оловянко у Гарьки. Георгина нахмурилась.

– Наш пулемётчик, - кратко ответил Гарька.

Оловянко посмотрел на Георгину с уважением, некоторым испугом и почему-то жалостью.

– Шлем лучше снять, - посоветовал он.

– Так привычней, - отказалась Георгина.

Фотограф хотел дать ей в руки букет бумажных цветов; она возмущённо фыркнула, нежно обняла винтовку. Оловянко развёл руками.

– Ей бы за пулемёт, - сказал Ромка, посмеиваясь, - чтоб все вздрогнули.

– Пулемёт был бы лишним, - Оловянко с головой накрылся чёрным сукном, - я буду делать портрет. Лик современной амазонки, так сказать. Не надо улыбаться. Вот если бы вы взяли букет, тогда… Добавьте вдохновенности в глазах.

Георгина добавила вдохновенности. Оловянко надавил на резиновую грушу, полетели искры магния.

– Снято. Ваша очередь, молодые люди. Сначала вы? Прошу.
– Фотограф начал делать круговые движения рукой.
– Сто двадцать один… сто двадцать два… сто двадцать три… Спасибо! В каком количестве отпечатать карточки?

Георгина с Ромкой принялись считать, то и дело сбиваясь, путаясь в друзьях и родственниках. Гарька заказал без раздумий: для друзей и себе на память. Не посылать же снимки дяде с тёткой в Армавир.

– Да, - вздохнул Оловянко, едва за Георгиной закрылась дверь, - прежде девушки были совсем другие. Веянья нового времени не идут на пользу женщинам.

– Вы, товарищ фотограф, нашей Георгины не знаете, - бросился Ромка на защиту подруги, - она у нас совершенно героическая! Под Григорьевкой ей ногу осколком распороло, а она знай строчит по коннице да орёт: «Ленты давай!»

– И вы считаете, что молодой особе пристали подобные подвиги?
– грустно спросил Оловянко.

– Время такое!

Фотограф задумался.

– Вероятно, вам жизнь и вправду представляется простой и героической. Юные умы, горячие сердца, жажда нового… Даже несколько жаль, что со временем ваши иллюзии развеются. Ведь это вы только думаете, что так жить легко, а это трудно.

– Да мы не думаем, - сказал Гарька.
– Сейчас всем трудно. А ежели вы про продовольствие, это дело временное. Мы же ради вашей свободы от засилья мировых эксплуататоров стараемся!

– Да мы не думаем, - сказал Гарька.
– Сейчас всем трудно. А ежели вы про продовольствие, это дело временное. Мы же ради вашей свободы от засилья мировых эксплуататоров стараемся!

Фотограф пожевал губами.

– Не знаю, ради чего стараетесь вы,

молодые люди, возможно, действительно из благих побуждений. Вы мне представляетесь юношами пылкого склада ума и альтруистической направленности. Однако большинство ваших… сторонников заняты исключительно своими интересами.

– Неправда!
– Гарька даже кулаком себя в грудь ударил от волнения.
– У нас любого в отряде возьми: за революцию жизнь свою положит, отдаст всю кровь свою до последней капли!

– А чужую?
– фотограф снял канотье, вытер лоб платком.
– Я не знаком с джентльменами из вашего отряда… - (От незнакомого слова Ромка подозрительно подобрался), - возьмём, однако, товарища чекиста Нагинина.

Гарька сдвинул будёновку на затылок. Поправил ремень. Ему очень не хотелось говорить о Нагинине. Хотя чекист, несомненно, был суров к врагам революции, Горшечникову он не нравился так, что даже «товарищем» его называть не хотелось.

– Большая у него свобода наступила, решительно без всяких стеснений, - продолжал фотографии.
– Вот мой сосед, Багшутис, бывший коммерсант, до революции торговал селёдкой. Очень уважаемый был человек, но еврей. Он же не виноват, правда? При его превосходительстве… я про Антона Иваныча… он немножко обнищал и даже разорился. Когда его превосходительство уплыли, Багшутис приободрился. Поднял, можно сказать, голову. И вот приходит к нему товарищ Нагинин и именем революции требует сдать золото и валюту. «Вы поразитесь, товарищ Нагинин, но у меня совсем ничего не осталось, - отвечает ему Багшутис.
– Господа уплывшие изъяли решительно всё». «А ты кто?» - спрашивает товарищ Нагинин. «Коммерсант», - отвечает Багшутис. Ему, конечно, не надо было так говорить, в наше время коммерсант - это не слишком хорошо. «Жид?» «Именно». «Контра и сионист!» - заключает товарищ Нагинин, достаёт свой револьвер и стреляет Багшутису в голову. Очень, очень свободный человек, - закончил фотограф шёпотом и посмотрел прямо перед собой грустными собачьими глазами.

– Может, до войны он на каторге был или в ссылке, - промолвил Ромка неуверенно.
– Отсюда в нём такая революционная злость ко всему нетрудовому элементу.

– Черносотенец он, - отрезал Гарька.
– По нему и видно. Куда только председатель Чека смотрит?

– Нельзя стоящими бойцами бросаться, - сказал Ромка.
– Может, он в следопытном деле большой дока! Интернациональное понимание в нём можно воспитать, а хороший сыщик - не подмётка, на дороге не валяется.

– Давай тогда жандармов в Чека наберём, - предложил Гарька.
– У них опыт большой.

– Вот ведь как повернул!
– Ромка почесал в затылке, но возражений не нашёл.

– Вы никому не передадите мои слова?
– фотограф, кажется, испугался своей откровенности. Прежде чем ему ответили, перед витриной показались двое знакомых уже Гарьке чекистов и Нагинин. Оловянко тяжело задышал. Чекисты поглядели на вывеску, посовещались. Двое пошли к дверям, Нагинин двинулся дальше. Фотограф выдохнул, вытер большой морщинистый лоб.

– Мне показалось, что этот человек услышал мои слова, - признался он.