Красноармеец Горшечников
Шрифт:
Чекисты вошли, принялись рассматривать себя в огромном зеркале.
– Клятая жара!
– сказал один.
– Рожа как после бани.
– Могу предложить вам умыться, уважаемые.
– В голосе старого фотографа появились заискивающие, подобострастные нотки.
– Прошу сюда, за ширму. Позвольте-с полить…
Гарьке стало грустно.
– Пойдём, что ли?
– спросил он Улизина, дёргавшего за парик чучело Петра Великого.
– За снимками приходите завтра, молодые люди, - сказал Оловянко из-за ширмы
* * *
На
Молодая девушка в красной косынке вела снятое с шеста чучело, просмолённое, наряженное в соломенный капелюх и богато украшенную заплатами хламиду. При ближайшем рассмотрении девушка оказалась Ганной, а чучело в хламиде - негритянским матросом Доббсом.
– Досвиданьа!
– сказал он, радостно улыбаясь.
– Путается, - застенчиво объяснила Ганна.
– «Здравствуй» надо говорить, - сказала она Доббсу.
– Драстуй, - послушно повторил тот и улыбнулся ещё шире.
– Он уже много слов выучил, - похвасталась Ганна.
– «Коммунизм», «свобода», «труд»…
– Водка, - сказал Доббс и причмокнул.
Ганна покраснела до самых глаз.
– Есть у нас отдельные безответственные товарищи… и я даже знаю, кто!
Ромка затрясся от беззвучного смеха.
Доббс повернул голову. Улыбка сползла с его губ. Гарька проследил за его взглядом - в конце проулка стоял Нагинин и разговаривал с Квириным. Доббс ткнул пальцем в сторону начальника доков.
– Плёха! I’d seen him with my captain on the «Katharina». * 17
Гарька проследил за его взглядом - в конце проулка стоял Нагинин и разговаривал с начальником доков.
– Что он говорит?
– обеспокоился Ромка.
– И Георгины нет! Как надо пособить, так её и след простыл.
– А что тут переводить?
– уронил Гарька.
– Капитан «Катарины»… Доббс был на «Катарине» кочегаром.
Доббс испуганно тянул Гарьку за угол.
– Нагинин - капитан «Катарины»?
– протянул Ромка.
– Нет, Доббс, видать, Квирина узнал. Ещё тогда узнал, когда мы его вытащили.
Тут Гарька вспомнил о Ганне, которая переводила непонимающий взгляд с одного на другого, бодро ей улыбнулся:
– Разбёремся потом, мало ли что могло Доббсу показаться. Вы домой? Погодите.
– Он достал из кармана карточки, оторвал одну.
– Это ему, на табак. Замаялся, верно, без курева.
Ганна поблагодарила и повела чёрного матроса вниз по улице.
– Квирин не мог быть капитаном парохода, с которого ссадили Доббса, - сказал Ромка.
– Потому что когда мы Доббса нашли, Квирин уже был начальником доков здесь, в Новороссийске. Начальником доков кого попало не делают, с подсобных должностей начать надобно. Нелогично выходит.
– По-моему, ты книжек про Путилина перечитал, Улизин.
– А по-моему, ты английского не
Слово за слово, и поругались так, что даже не захотели возвращаться одним путём; пылающий гневом Ромка свернул на набережную, Гарька повернул домой, заблудился и долго плутал кривыми улицами, воняющими рыбой. Мимо проходили пролетарии и непролетарии, все угрюмые, с волчьими злыми глазами. Горшечников то и дело хватался за кобуру. До стрельбы не дошло; Гарька вздохнул с облегчением: он ужасно не любил палить по мирному люду. Когда он добрался до своей улочки, стемнело, а может, просто туча сгустилась до черноты. Небо раскатисто вздохнуло, хлынул проливной дождь. Гарька галопом поскакал по мостовой; потоки воды бурлили, огибая булыжники, словно на горном перекате.
– Горшечников!
Гарька вскинул голову. Окно над головой распахнулось, из него выглядывала Делакур.
– Ступай сюда.
Горшечников поднялся по скрипучему крыльцу, потом по такой же скрипучей лестнице, постучался.
– Входи.
Флора Гавриловна, улыбаясь, держала «керосинку» в высоко поднятой руке.
– Промок?
– спросила она сочувственно.
Гарька кивнул, стащил с головы «будёновку»,
– Здравствуйте, - сказал он, откашливаясь. Потом, не зная, куда девать шлем и сразу отяжелевшие, ставшие неловкими руки, добавил: - Вы на статую похожи.
– Правда?
– Делакур подняла ниточки бровей.
– На какую?
– Американская статуя… Я в журнале видел. Статуя Свободы.
– Ну вот, - Флора Гавриловна наморщила нос.
– Я надеялась, скажешь - на Венеру Милосскую.
– Да ведь она без рук!
– удивился Гарька.
Делакур засмеялась.
– Проходи, снимай шинель. Папа заночевал в конторе. Я ему велела не возвращаться, если задержится, постель ему отвезла…. Боюсь за него. Ужасно, что в городе делается. Чаю выпьешь?
– Выпью, - сказал Гарька.
Чай был настоящий, не морковный, и даже с сахарином. Флора Гавриловна подвинула вазочку с печеньем из молотых каштанов. Без помады, в скромном домашнем платье она оказалась ещё лучше. Горшечников тяжело вздохнул и уставился в чашку.
– Что ж ты молчишь? Как ни встретимся - ты всё молчишь.
– Мне давно не приходилось разговаривать с такими… с такими, как вы. Боюсь что-нибудь ляпнуть… вдруг вы обидитесь.
– Ты не похож на человека, который может сказать девушке что-то обидное.
– Я могу, - признался Гарька, - нечаянно.
– Не надо бояться, я не обижусь.
– Делакур грустно улыбнулась.
– Можешь звать меня по имени. Ты тех же лет, что и моя сестричка, а у нас с ней всего четыре года разницы.
– Она куда-то уехала?
– Они с мамой умерли в прошлом году. Сначала Галочка - от «испанки», потом мама - не выдержало сердце.
– А моих родителей убили, - сказал Гарька.
– Я их не помню.
– Иногда мне кажется, что лучше не помнить.
Оба помолчали.