Красноармеец Горшечников

Снарк

– Шо дают?

– Кашу ячменную в плитках и - (страшным шёпотом) - бычьи семенники…

Ромка захохотал:

– Смутили баб. Лучше б вымя дали.

Из парадной дома (в нижнем этаже бывшая бакалейная лавка с выщелканными стёклами, верхние окна через одно заколочены фанерой) вылетел на самогонном облаке какой-то краснорожий, врезался в кумушек, те разлетелись с визгом.

– Выйду я на улицу, красный флаг я выкину - эх, везёт Будённому, не везёт Деникину!

Сдвинув фуражку на затылок, краснорожий яростно огляделся.

Толпа зевак ужалась, как резиновая. Дебошир повёл бычьим глазом: ему хотелось драться. Лютиков в старенькой тужурке, которую никак не мог переменить на более щегольскую одежду - то ли из принципа, то ли из равнодушия ко всему внешнему - показался ему подходящей жертвой.

– А ну, ты, тилихентик, подь сюды!

– Вы мне?
– удивился Лютиков.

– Тебе, мать твою яти!
– краснорожий схватил его за грудки, дыхнул в лицо сивухой.
– Отвечай, гнида: пошто Рассею продал?

Лютиков ответил так: стремительно и сильно ударил его под ложечку, а потом в челюсть.

– Ыть!
– выразился краснорожий, впечатавшись в афишную тумбу.

– Удивляюсь я тебе, Ромуальд. Разводишь церемонии со всяким барахлом, - сказал Чернецкий лениво.
– Шлёпни его, сделай город чище.

Лютиков состроил печальные глаза и потянул из кобуры маузер с деревянным прикладом.

– Убивают, люди добрые!
– взвизгнул дебошир.
– Помогите!

Прыгнув на карачках за тумбу, он поднялся на ноги и пустился бежать.

– Добрейшей души человек наш помполит!
– сказал Храпов с чувством.
– Ведь мог и шашкой полоснуть!

Седой старик в светлом костюме, сильно поношенном, но тщательно вычищенном, стоял у парапета, обмахиваясь канотье. Он не просил денег и ничего не продавал; это было приятное разнообразие, и Гарька остановился: его душа просила разговора.

– Вот какие безобразия случаются в силу несознательности населения!
– сказал он, кивая вслед упылившему дебоширу.

– До переворота такого не случалось, - сдержанно заметил старик.

– Случалось, только в гуще рабочих окраин, - не согласился Гарька.
– Сидело, как зараза, внутри, а теперь вскрылось. Но мы после победы не станем прятать постыдную болезнь, а выжжем её решительно калёным железом.

– Кажется, с криминальной темы мы свернули на медицинскую, - сказал старик с лёгкой иронией.
– Как вас величать, юноша бледный со взором горящим?

– Горшечников, - Гарька поправил шлем.
– Красноармеец.

– Ваше общественное положение очевидно… Оловянко, фотограф. Если вы или ваши товарищи желаете сделать карточку на память, милости просим. Фотографическое заведение Оливье, за три дома отсюда, любой вам подскажет.

– Оливье?..

– В прежние времена на иностранных художников был больший спрос. Могу сделать портрет одиночный или групповой, также в антураже.

– Под пальмой?

– Или на броневике, - Оловянко затуманился; видно, броневики оскорбляли его

эстетические вкусы.
– Имеются художественные задники на любой вкус.

Ромка замахал руками, подзывая Горшечникова.

– Я приду с друзьями, - пообещал Гарька.

Оловянко корректно наклонил седую голову.

По дороге домой Гарька обсудил предложение с Ромкой и Георгиной. Сошлись на том, что карточки надо сделать непременно, пока молодые, а то в следующем году им уже исполняется двадцать один год, после чего начнутся неминуемые старость и распад.

Храпов, сегодня счастливо уклонившийся от встречи с наукой, дрессировал Зуба подносить пулемётную ленту.

– Комиссар велел тебе к нему зайти, - передал он Гарьке.
– А тебе, Георгина, наоборот, велел не заходить.

– Прямо так и велел?
– удивился Ромка.

– Спросил: Грамматикова где? Я говорю: ушла в партшколу к товарищу Златоверхову. Он говорит: так пусть и не появляется, глаза б мои её не видели, - добросовестно изложил Храпов.

Гарька скосил глаз на Георгину, ожидая увидеть слёзы, но Георгина неожиданно заулыбалась. Уходя, он услышал, как она мурлыкает что-то жизнерадостное, и подумал, что женщин мужским умом не понять.

– А, Горшечников. Как лекция?
– приветствовал его комиссар, свирепым взглядом отгоняя Шнобцева от буфета Делакуров.

– Георгине хлопали, а Златоверхову - нет, - сообщил Гарька с тихим злорадством.

– Стало быть, открыла в себе народного трибуна? Интересно, куда она от нас в другой раз соберётся; может прямо в Кремль, на место Троцкого?
– Север заложил ногу на ногу. Чернецкий смотрел на него с ехидным выражением, причин которого Гарька не понимал; должно быть, поспорили без него.
– Тебя искал некий Квирин. Помнишь такого?

– Начальник доков, - сказал Гарька.
– Мы с ним нашли негра на лодке. Зачем я ему?

– Спрашивал какую-то книгу. Я ему посоветовал обратиться в городскую библиотеку; она, кажется, снова работает. Что за книга, Горшечников?

– Наверное, та, которая у вас, - подумав, догадался Гарька.
– Которую я достал из чемодана. Может, Чека просит…

– Чека ничего не просит, Чека сразу берёт. Очень товарищ Квирин удивился такому порядку, при котором красноармейцы гуляют по городу, как гимназисты на вакациях.

– Мы по возрасту скорее уж студенты, - ухмыльнулся Гарька.
– Студентам, говорят, гулять положено.

– Ты посмотри, - сказал Север Чернецкому, - ты ему слово, он тебе десять.

– А ты привык, чтоб всегда наоборот, - парировал Серафим.
– Отвыкай, у нас теперь страна Советов.

– В смысле, каждый мне будет советовать? Чёрт побери меня и мою лошадь!

– Можно идти?
– спросил Гарька.

– Куда?

– Домой… то есть, на квартиру. Есть хочется.

– Иди. А, Фильченко, наконец дождались. Неужели тоже слушал лекцию по научному атеизму?