Кровавый разлив
Шрифт:
Вопросъ этотъ дикой смерчью сталъ въ душ Абрама и весь ядъ многочисленныхъ жалъ своихъ сразу пролилъ въ его кровь.
— Розочка, поправь мн одяло! — донеслось снизу.
— Сейчасъ, мамаша.
— Отодвинь мою ногу… еще отодвинь… И подними мн вки, я хочу тебя видть.
Умолкла. Уснула. Застыла. Застыла, неподвижная, какъ мертвецъ, и чувствительная, какъ больной.
— Что будетъ съ Ханой?
VIII
Тепло, свтло, сухо и ясно, — такъ ясно въ воздух, что съ горы, изъ церковнаго двора, отчетливо видна вся Соборная улица, и дальше, противоположный берегъ рки, а на немъ крохотныя хатки деревни Татарки. Солнце
Арина Петровна сидла во двор на каменной скамь и еще больше, чмъ во вс послдніе дни, была мрачна и взбудоражена. А o. Павелъ, печально вздыхая, ходилъ взадъ и впередъ по утрамбованной и посыпанной золотистымъ пескомъ площадк, и временами бросалъ на жену пугливые, вопрошающіе взгляды.
— Вонъ Костинька идетъ, — сказалъ онъ, оборачиваясь къ открывавшейся съ визгомъ калитк. И на лиц старика появилось вдругъ выраженіе радостной надежды. — А можетъ… а можетъ онъ что сдлаетъ!..
Во дворъ входилъ высокій, плотный, осанистый и очень изящно одтый въ срое, господинъ. У него было цвтущее, розовое лицо, богатые темно-русые усы и крупный, съ широкими ноздрями, красивый носъ. Изъ-подъ золотого пенснэ, съ котораго падала внизъ широкая, въ два пальца, черная тесьма, привтливо и ласково смотрли глубокіе, безмятежнымъ довольствомъ и дтской веселостью свтившіеся глаза, а раздвинутыя добродушной улыбкой яркія губы позволяли видть дв шеренги веллколпныхъ, блыхъ, точно дв полоски фарфора, зубовъ. Это былъ Васильковскій, Константинъ Михайловичъ, инженеръ, племянникъ Арины Петровны. Выхоленностью своей, величественной осанкой, изящными манерами, онъ походилъ на родовитаго барина, пожалуй на какого-нибудь кнная. На самомъ же дл онъ былъ изъ духовнаго званія, сынъ дьячка. Манеры, впрочемъ, были у него «двухъ сортовъ». Когда это бывало ему нужно, для дла, Васильковскій держался важно, чинно, торжественно, и говорилъ, какъ придворный, — величественно или угодливо, — и всегда многозначительно. Если же надобности не представлялось, въ кругу близкихъ, онъ «паньскія штукенціи» отбрасывалъ прочь, давалъ себ свободу, и какъ бы вознаграждая себя за тягостные и вынужденные часы чопорности и дловитаго формализма, безъ конца балагурилъ, шутилъ, дурачился, — и другихъ дурачилъ. Онъ былъ человкъ ловкій, талантливый и знающій, отлично во всемъ успвалъ, и въ тридцать два года занималъ очень видное положеніе на одномъ изъ крупвйшихъ южнорусскихъ заводовъ. Въ компаніи съ однимъ вліятельнымъ графомъ добивался онъ, — почти добился, — концессіи на устройство въ город порта и элеватора, и теперь пріхалъ сюда затмъ, чтобы съ мстными муниципальными дятелями наладить послднія детали предпріятія.
— Костя, родной мой! — бросилась къ нему Арина Петровна. — Поговори, Христа ради, съ Федей… Можетъ хоть ты разсешь его.
Васильковскій скорчилъ страдальческую гримасу и сталъ по-чумацки скребти за ухомъ.
— Тетечка… вы бы лучше краснаго вина предложили:
— Голубчикъ, Костенька…
Арина Петровна торопливо, безсвязно, путаясь и повторяясь, стала говорить Васильковскому о своихъ горестяхъ… Она разсказывала ему о нихъ и вчера, и три дня назадъ, и вообще въ каждое его посщеніе, и все-таки возобновила теперь разсказъ съ самаго начала, съ «проклятаго Мосейки», отъ котораго Федя ожидовлъ на всю жизнь… Она перешла къ событіямъ послднихъ дней, — къ тому, что не стъ и не пьетъ Федя, что глаза у него, точно его на казвь ведутъ; что такъ вдь и служить нельзя, и практика вся разлзется…
Она говорила волнуясь, нараспвъ, и круглые безъ рсницъ глаза ея сверкали то злостью, то печалью, руки разскали воздухъ, и огромныя, вислыя груди, какъ два мшка съ отрубями, тяжело болтались подъ просторной фланелевой кофтой…
Васильковскій
— Въ смерти моей, — невнятно, чуть слышно, коснющимъ языкомъ залепеталъ онъ:- въ смерти… винить… тетку… Убійцу Петровну…
Арин Петровн шутовскія выходки племянника были знакомы давно, и потому, не смущаясь трагической кончиной его, она продолжала свои причитанія.
— Смотри, Ариша, хрипитъ вдь уже, — добродушио засмялся о. Павелъ.
— Чортъ знаетъ изъ за кого, и изъ за чего Федя такой сдлался, что ну, прямо вотъ, какъ будто сейчасъ тифомъ боллъ…
— Ну нтъ, это ужъ слишкомъ! — зврски заоралъ Васильковскій, вскочивъ. — И усопшаго не жалете?.. Ужъ лучше я къ Федьк пойду.
Сопровождаемый любовнымъ смхомъ о. Павла и обиженными, сердитыми укорами тетки, Васильковскій поспшно направился въ домъ. Онъ прошелъ въ узенькій корридорчикъ, заставленный сундуками и шляпными коробками, и постучалъ въ дверь.
— Федоръ, съ чего это у тебя видъ такой веселый?
Онъ стоялъ на порог и съ удивленіемъ смотрлъ на Пасхалова.
— Веселый? — глухо спросилъ Федоръ Павловичъ.
— Да… точно любимую женщину сейчасъ схоронилъ.
— Нтъ, въ самомъ дл,- добавилъ Васильковскій черезъ минуту, перемнивъ тонъ:- что это съ тобой?.. Нездоровится?
Федоръ Павловичъ сидлъ на диван, а надъ диваномъ вислъ роскошный портретъ генерала Драгомірова. Портретъ былъ мстнаго производства, геройски скверный и очень большой. Широкая рама изъ папье-машэ свирпо горла новенькой позолотой, и было похоже, что она смазана жиромъ. Это художественное произведеніе очень огорчало Пасхалова, онъ раза три выносилъ его вонъ, въ чуланъ, но Арина Петровна приносила генерала обратно, вшала на мсто, и при этомъ сильно сердилась на сына. Сердился и Федоръ Павловичъ на мать, но поставить на своемъ не умлъ, и побдоносный генералъ такъ ужъ навсегда въ кабинет и воцарился.
— Тамъ старики кое-что говорили мн…- сказалъ Васильковскій, отводя въ сторону зацпившуюся за усы широкую тесьму пенснэ. — Неужто-жъ до такой въ самомъ дл степени волнуетъ тебя это все?..
Выраженіе просительное, смшанное съ выраженіемъ скрытой, несмлой досады, появилось на блдномъ лиц Пасхалова. «Ты веселъ, ты доволенъ, ты здоровъ, — говорили печальные глаза доктора, — у тебя свои дла… пріятныя… проходи себ дальше… пожалуйста, проходи…»
Васильковскій слъ.
— Сестричка твоя идетъ… Двица столько же революціонная, сколько и миловидная… И, говорятъ, всхъ рабочихъ съ завода въ рукахъ вотъ какъ держитъ.
Вошла Наталья, живая, бойкая и свжая, какъ всегда; но теперь лицо ея было нсколько блдно, и въ глазахъ было что-то сосредоточенное, строгое. Войдя, еще прежде чмъ поздороваться, она бросила торопливый взглядъ подь диванъ, на то мсто, гд оставила вчера чемоданъ. Чемоданъ смутно вырисовывался изъ мрака кирпично-красной массой, и на черныхъ ремняхъ его тускло желтли широкія мдныя шляпки гвоздей.
— Такъ и случилось, вчера не успли собраться, — сказала Наталья, — ду сегодня, и сейчасъ заберу чемоданъ.
Она присла.
— Вояжъ — дло святое, — замтилъ Васильковскій. И, обратившись къ Пасхалову, продолжалъ: — Позволь мн сказать теб, Федоръ, ты слишкомъ близко принимаешь все это къ сердцу… И волнуешься напрасно.
— Тебя это не волнуетъ?
— Меня?..
«Уйти… Ей-Богу, лучше будетъ».
Чувствовалъ инженеръ, что можетъ завязаться разговоръ, — длинный, пожалуй шумный… А для чего? Никакого ни интереса, ни удовольствія въ этомъ нтъ, Если же пойти къ Марь Александровн, то она споетъ арію Сантуццы или изъ Отелло «Ave Maria», и это дйствительно будетъ весьма невредно…