Кукловод: Реквием по Потрошителю

Скариани Аделина

— В чем смысл жизни, если она истлевает в одно мгновение века? Десятилетие? Пару лет? А то и меньше. Но все эти жизни, по сути, не отличаются своей длительностью. Время — всего лишь иллюзия. Круг, в котором мы все застряли не в силах найти выход в бесконечность. Жизнь, словно мотылек, трепещет своими крыльями на краю огня, в каком-то одном взмахе от смерти, — Сасори облокотился об изголовье, презрительно сморщившись. — Я знаю, что ты хочешь мне возразить. Мы будем жить в памяти других, покуда они не умрут. Но ведь рано или поздно и эти мотыльки истлеют.

Акасуна скользнул взглядом с медленно засыпающей девушки к наполняющемуся краской жизни баллону.

— Разве не прекрасна вечность?

Остаться в этой жизни, запечатленным в миге. Словно пойманный мотылек, засушенный в поделке, что будет украшать чью-то жизнь. Разве сохранить свои краски, молодость до того, как старость осквернит их — это не прекрасно? — Акасуна ласково пригладил светлые разметавшиеся локоны по столу, провел пальцем по побледневшей, обескровленной коже. В его жесте сквозило искреннее сочувствие и нежность. Девушка перестала вырываться, медленно опуская тускнеющие голубые глаза, чей взгляд застыл навек. — Твоя смерть получит смысл. Ты не канешь погребенным прахом в гробнице и не станешь удобрением, похороненным в пустоте коробки. Ты станешь аперитивом к грандиозному ужину. Маленьким светом в конце тоннеля, что приведет наших невежественных детективов в гробницу вечного бессмысленного сна, которого они так желают.

О грозная вечность,

Безмолвная вечность!

Какую ты скрыла

Великую тайну

За крепкой печатью —

За дверью могилы?

Что ты? Не одно ли

Ничтожное слово,

Пустая угроза

Толпы малодушной,

Дитя предрассудков,

Обманчивый призрак?..

Или ты граница

Обширной Вселенной,

Развязка явлений,

Уму непонятных,

Тяжелых для сердца,

И жизни прекрасной,

Разумно-духовной,

Сомнения чуждой, —

Священный источник?

О грозная вечность,

Безмолвная вечность!

Крепка твоя тайна,

Но разум мой верит,

Что ты существуешь:

Отрадно мне думать,

Что дух мой бессмертный

Есть вечный наследник

Бесплотного царства,

Что будет он видеть

Веков миллионы,

Миров разрушенье

И, может быть, новых

Прекрасных творений

Конец и начало,

И будет, как прежде,

Идти к совершенству,

Всегда оставаясь

Разумно-свободным.*

И, кончив последними продекламированными строками, Акасуна, словно художник, завершивший работу, провел тыльными сторонами ладоней по щекам, стерев застывшую влагу упокоившейся.

— Можешь не благодарить.

И, покинув застывший материал, вернулся к оставленной работе, вновь выводя виртуозные стежки на теле, что готовилось предстать перед невежественными слепцами.

Над Киото повисла тревожная погода со слезливо-плаксивой атмосферой. Из-за серого купола было трудно определить вечер или ночь царила на улице, но наручные часы детектива Учихи показывали ровно 9 вечера. Полицейская линия скрежещущими помехами передавала последние криминальные сводки, начиная с банального ДТП и заканчивая семейной поножовщиной. Ни одно забальзамированное произведение искусства так и не почтило горожан своим злодейским изыском. Стрелки часов, словно детонатор бомбы, отсчитывали оставшееся время до окончания ритуального дня по жертве Потрошителя — Дейдары Тсукури. И Итачи, как влюбленный школьник, ожидающий свою первую любовь, нетерпеливо проверял время да прибавлял громкости в полицейском радио.

К слову, машина его припаркована у обочины дома мэра Киото — сегодня его смена слежки за добродетельным меценатом. Если верить до этого дежурившим Минато и Тобираме, мэр дома последние дни не покидал по причине болезни.

Минуты шли за часы. Пустые пластиковые стаканы из-под кофе скопились крутым холмом на заднем сидении

вместе с порванными пакетами фастфудов. Когда часы показывали 10, а окна дома так и не зажглись вечерней теплотой, Итачи покинул автомобиль, перебегая через пустую дорогу в сторону ворот. С вызовом взглянув в камеру слежения, Учиха ловко забрался на забор, словно заправский уличный хулиган, перепрыгнув на зеленый газон, ладонями почувствовав его сырость. Мужчина без колебаний направился к дому. Никто не оказывал сопротивления его вторжению. А настойчивый звонок в дверь, сопровождавшийся стуком, не вызвал интереса у хозяина дома. После недолгих попыток войти внутрь как подобает законопослушному гражданину Итачи прошел к ближайшему окну, пытаясь разглядеть сокрытую в тенях комнату. И, мысленно извинившись перед владельцем, поддернул окно вверх, юрко пролез через открывшийся зев и приземлился на ворсистый ковер рядом с охраняющим комнату отполированным рыцарем.

— Мэр Отороки, — позвал Итачи, плавно ступая по гостиной, погруженной в полумрак. Рукой пробирая себе путь, детектив вышел в коридор, что холлом ввел в другие комнаты, включая крутую лестницу, спиралью ведущей наверх.

Мэр не покидал дома, но и дома его нет. Если только…

Итачи зажег в холле свет с помощью найденного выключателя, чьи невидимые искры вели к множеству бра в форме язычков пламени. Внизу никого. Лестница вела на второй уровень, где царствовали тени. Здесь найти источник света оказалось сложнее, поэтому Итачи освещал путь включенным экраном телефона.

— Мэр Отороки, это детектив Учиха.

Тусклый свет телефона отразился на безликих восковых фигурах, запечатленных в позах-страданиях: сгорбленные, хватающиеся бесцветными руками за головы, простирающие потрескавшиеся длани к потолку, изогнутые спины, пустые черепа, достающие почти до пола. А в конце вереницы пустых кукол — оленьи рога над картиной раскрывшего пасть мужчины с черными пустотами вместо зениц. Маленькая резная ручка, такую сразу не приметишь, чуть в стороне от картины сбоку. Подцепить её можно лишь двумя пальцами.

Двери скрипели, пророча зло, но Итачи уже давно пустил в себя тени и не боялся столкнуться лицом к лицу с невидимыми чудищами. Темнота и холод невольно заставили зубы заскрипеть, а заскользившие пальцы не сразу нашли кнопку на телефоне. Но небольшой источник света потерялся в бескрайнем пространстве. Итачи искал его границы, рука нашарила стену, и свет скользнул по углу рамы картины. Учиха, отойдя на расстояние, направил свет вверх, чтобы столкнуться с чудовищем, начиненным вдоль позвоночника, выдранного из кожи, иголками.

Нет. Этих чудовищ он уже видел. Свет на телефоне погас, а одинокая капля пота стекла по лбу. Несколько шагов назад под тяжелое дыхание, и рука нашла выключатель возле открытой двери. И, зажмурив глаза, Итачи дернул тумблер.

Даже под закрытыми веками Итачи почувствовал теплоту десятка вспыхнувших языков пламени — настоящих в отличие от первого этажа. Открывшиеся глаза смотрели только вперед, к противоположной стене в конце паноптикума, в котором он очутился. Десятки чудовищ заперты в рамах картин, которых художник вырвал из собственной души. Дитя-цветок, девочка с застывшим временем в глазах, тело, переплетенное собственными конечностями словно жгутом. Великий мыслитель с собственной головой в руке. Но все это прошло словно фотопленка, ведущая к главному кадру, к которому фотограф стремился и замуровал в холсте, превосходящем по размеру все остальные. Острые наконечники-лезвия сверкали в свете огня, словно изображенное невинное создание в девственно-белом платье дернуло пальцами на ожившем полотне, норовя вырваться из-за рамы, чтобы броситься на потенциальную жертву, застывшую в страхе перед её образом невинного порока.