Ликвидация

Поярков Алексей Владимирович

– Да?
– обрадовался Гоцман.
– Так мы его разом!…

Осторожно ступая, чтобы не разбудить соседей, они проследовали на кухню.

Гоцман разоблачил коньяк, выложил на стол банку тушенки и плитку шоколада, сунул скомканную газету в карман. Нора извлекла из буфета две маленькие рюмочки на тонких ножках.

– Это шо такое?
– Гоцман осторожно повертел в пальцах чудную рюмку.

– Коньячные рюмки…

– Во как! А я из стаканов пью…

– Хотите, давайте из стаканов, - тут же согласилась Нора, взяла рюмки,

чтобы убрать их в буфет.

Гоцман удержал ее, но тут же отдернул руку.

– Нет, нет… Так хорошо! Только я не знаю - как…

– Для начала надо налить, - улыбнулась женщина.

Красный как рак Гоцман откупорил бутылку, наполнил рюмки, больше всего боясь пролить дорогой напиток. Вдохнул божественный аромат и неуклюже ухватил свою рюмку.

– Нет, не так… - Холодные пальцы Норы коснулись его руки, поправили.
– Вот, между двумя пальцами… Рука должна согревать коньяк.

– А так он шо, замерзнет?

– Вы попробуйте и поймете… Во-от. А теперь чуть-чуть качните его и понюхайте.

Гоцман хотел сказать, что только что нюхал, но промолчал и еще раз втянул носом аромат Армении. И сказал совсем другое, изменившимся голосом:

– Нора… Вы одно скажите… мне важно. Вам Фима… Он вам был только друг? Или… не только?…

Глаза Норы наполнились печалью.

– Только… И вы, Давид, мне тоже будете - только друг…

– Шо, не нравлюсь?
– тяжело выдавил школьную фразу Гоцман.

– Нравитесь, - вздохнула Нора.
– Но это ничего не меняет. Вы, Давид…

– Ша, Нора, - жестко перебил ее Гоцман.
– Я и без второго слова все понимаю.

Он одним махом опрокинул в себя рюмку и крепко поставил ее на стол, едва не сломав тонкую ножку. Протопал в коридор и, подхватив сапоги, босиком вышел из квартиры на лестницу.

«Та не, даже смешно, Додя», - бормотал он, бредя по городу. Ну куда ты?… У тебя ж на сердце пустыня, у тебя ж в голове один Уголовный кодекс. И лет тебе уже сорок… один. И все твое богатство лежит в коробке из-под печенья. И не забыл ты еще того апрельского дня сорок четвертого, когда сказали тебе, что случилось на старой Люстдорфовской дороге… И вообще тебе уже нужно спать, а не шататься по прекрасной Одессе после бутылки коньяка, выпитой в компании приятеля, и рюмки, выпитой в обществе женщины, так твердо расставившей все по своим местам.

– Я ж не могу ей понравиться, - подумал Давид, а вышло, что сказал вслух.

Ноги занесли его на угол Карантинной и Греческой - советские названия этих улиц он при всем желании сейчас вспомнить не смог бы.

– Вы?
– неожиданно окликнули его из темноты.
– Та вы шо, Давид Маркович? Шобы вы и не понравились даме?… Бросьте.

Гоцман, покачнувшись, вгляделся во тьму. Это был таксист, куривший сидя на подножке своего «Штевера».

– Я вам откровенно скажу, - как ни в чем не бывало продолжил он, - мне моя вас всегда у пример ставит. Вот, говорит, я помню Даву босяком, каких не было, а стал

же ж государственный человек…

– Слушай, государственный человек, - перебил его Гоцман, - домой отвезешь?

– Так завсегда пожалуйста, - обрадовался таксист, суетливо вскакивая с подножки, - со всем нашим удовольствием.

Гоцман плюхнулся на сиденье.

– Не шуруют тебя по ночам?

– Та не, - поморщился водитель, включая зажигание.
– Последний раз в мае сел какой-то жучок, хотел на понт взять… Ну так сам потом и бежал быстрее лани. Я ему еще фарами посветил, шобы светлее видно… - Он принюхался и одобрительно хмыкнул: - Коньячок употребляли?

– А слышно?

– Еще как, - хохотнул таксист.
– А я вот даже не помню, когда последний раз коньяк пил. Наверно, в тридцать девятом, в Ялте…

В серебрящейся лунной дорожке неподвижно стояло ржавое суденышко - заслуженный сорокалетний баркас, во время войны переименованный в тральщик, а теперь снова доблестно воюющий со скумбрией и ставридой. Море у берега было таким тихим, что кораблик почти не качало.

Невидимый в темноте человек перегнулся через борт, вглядываясь вниз. В следующий миг в ночь полетели фал и трап. Плеснули волны. Это к борту кораблика подошел весельный ялик. По трапу на борт поднялась женщина, потом мужчина.

А уже через минуту Толя Живчик, задыхаясь от быстрого бега, ворвался в халупу, где полуночничал над гроссбухом Штехель.

– Чекан уходит!

– Что ты орешь?
– недовольно вскинул редкие бровки Штехель, отрываясь от писанины и аккуратно откладывая ручку.
– Как уходит, куда?

– В Турцию, с контрабандистами. Сам видел…

Штехель перевел взгляд на грязные ботинки Живчика.

– Что вперся на чистый пол? Снимай!… А что ж ты только «видел», а? Что ж не остановил?!

– Та мне нужна дырка в голове?
– фыркнул Живчик, делая движение, которое можно было расценить как попытку разуться.

– Ну, вот Академик тебе головенку-то и отвернет.

– Тебе тоже…

– Что?
– прищурился Штехель.
– Язык прикуси, растявкался тут!

– Штехель, ты на меня не ори, я вор свободный…

Секунду Штехель молчал, отвернувшись от Живчика. Наконец снова вскинул на него глаза - на этот раз уже льстивые.

– Ну и что делать будем, Толечка?

– Твоя печаль, - независимо пожал плечами Живчик.
– Ветер южный. До утра они не выйдут.

– Ага, ага… - Штехель подвигал бровками, явно принимая решение, и наконец скомандовал: - Вот что - собирай своих ребят. Через два часа скажу, что делать. Шевели ножонками!…

Живчик, не попрощавшись, бросился из комнаты. Штехель, кряхтя, прошелся половой тряпкой по следам его запыленных сапог, швырнул тряпку в ведро, бережно вымыл руки, поливая себе из кружки. И застыл перед телефонным аппаратом, взвешивая в руке гудящую трубку, словно дорогую вещь.