Любовь хранит нас
Шрифт:
— Мне тяжело судить, Алеша. Но тут, пожалуй, да.
Когда тебе усиленно вбивают в голову, что ты — никто, то самое отрепье, полковая шваль; когда тебя используют, как червячка для рыбки, в качестве живой приманки; когда, глядя в глаза, с улыбкой на устах, в очередной раз обманывают; когда родной отец… Ему ведь было наплевать на мои не слишком удачные дела! Сначала я старательно «красивым почерком» писала письма, обращалась за отцовской помощью, просила посодействовать, пыталась даже требовать, чтобы нас из глухомани в ближайший город перевели, вошли в слишком шаткое положение молодой и только зарождающейся «семьи». Потом звонила, вернее, практически всегда бросала трубку, когда на том конце мне сонно отвечала «очередная мать».
Злюсь на себя и оглушающе стучу тарелками. Теперь-то что не так? Вытираю хрустящим полотенцем натертую до блеска столовую посуду, расставляю все по своим местам, прохожусь немного отрешенным взглядом по всем блестящим кухонным поверхностям, а на финал, скольжу до визга своим указательным пальцем по ободкам начищенных стаканов. Кругом идеальная, стерильная, домашняя чистота! Так приучили. Как собаку! «Он» не терпел, когда в нашей комнате был хоть намек на бытовую пыль и спертый сухой, неувлажненный, воздух. «Он» заставлял следить за нитками и за моей прической, хватал за длинный хвост и силой стягивал в тугой пучок, если вдруг замечал хоть один потерянный волосок. Теперь я понимаю, что «он» просто не любил меня, скорее люто ненавидел и просто издевался, унижал намеренно и постоянно, гнобил и трахал — так извращенную свою карьерную идею в жизни, видимо, искал.
Кто-то звонит? Звуковая галлюцинация? Мне послышалось или все же правда? Подскакиваю на месте, одновременно прикрывая веки и притягивая согнутые руки к своей груди. С осторожностью подхожу к входной двери, смотрю в глазок — и так уже все ясно, но зачем-то спрашиваю:
— Кто там?
— Оля, это Максим Смирнов. Откроешь? Я могу войти?
Конечно-конечно. Этот человек помог, когда другие отказались. Он приехал в наш жалкий городок и нашел меня, хотя вовсе не обязан был этого делать. Достаточно с его возможностями подать официальный запрос и рапорт, а он зачем-то приехал лично и там настойчиво разыскивал меня. Обошел всю городскую жалкую черту, познакомился с местной властью, встретил в чахлом захолустье своих закадычных потерянных во времени-пространстве институтских друзей. Меня тогда только-только выписали из больницы, но я находилась на смешанном лечении — дневной стационар и еженедельное посещение врача. По факту прокапалась медикаментозным назначением, немного повалялась на продавленной задрипаной кровати, а на ночь домой, в любимую офицерскую общагу, пошла. Я вышла, ковыляя, из больницы, а на «него» по мановению каких-то высших сил в тот же день пришло мое спасительное извещение с чудесной новостью о том, что осколочно-фугасный снаряд разорвал аттестованную тварь на мелкие кусочки и даже, как в народе говорят, мокрого места на земле не оставил. Останки находятся по адресу — в бумаге был приведен маршрут и городские ориентиры, потом указан шифр трупного полиэтиленового пакета, приведена опись личных вещей и сделано фото мужского обручального кольца…
— Добрый день, Максим Сергеевич, — натянуто улыбаюсь и отступаю в сторону. — Проходите, пожалуйста.
— Здравствуй, Оля. Не помешаю? Ты одна?
Он топчется в прихожей, а мне очень неудобно просить его снять обувь и раздеться.
— Не надо, не надо, не снимайте. Проходите в зал, туда.
— Лучше там. Не возражаешь? — он быстро скидывает туфли и стягивает верхнюю одежду и зрительно дублирует предложение, которое только что вслух сказал.
Мы проходим со Смирновым старшим на кухню, рассаживаемся по «своим» местам, а я ловлю себя на мысли, что очень пристально, внимательно рассматриваю Лешкиного отца. Они похожи. Еще бы! Они ведь родственники. У Максима Сергеевича такие же горячие глаза, но уже основательно побелевшие волосы — мужская красивая и благородная седина,
— Хотите кофе?
— Не откажусь, если приготовишь. Я не задерживаю тебя?
— Нет-нет. Сегодня дома. Сахар, сливки?
— Чистый, черный, без сахара, без сливок, без молока. Обычный, по-крестьянски, по-простому. Как Тоня говорит, по-смирновски, по-мещански. Я предпочитаю называть «по-родному».
Я медленно поворачиваюсь к нему и на мгновение замираю с распахнутыми глазами и широко открытым ртом.
— Что-то не так, Оль?
Он говорит точь-в-точь, как Алексей. Смирнов тогда сказал, в том срубленном уютном доме, что не признает восточных пряностей и молочной дополнительной бурды — «пью по-крестьянски, по-простому»! Тогда дословно, словно заученное правило мне привел.
— Все хорошо. Сейчас-сейчас.
Пока варю, не поворачиваюсь, лишь про себя отмеряю временной интервал. Слежу, чтобы кофе не убежал и почему-то вспоминаю наше пребывание у ребят.
— Оль…
— Угу.
— Тут…
— Да? — оборачиваюсь, стараясь улыбнуться в ответ на его вежливые слова.
Я замечаю на столе увесистую пластиковую папку. Смирнов ее принес? Он теребит краешек пластмассы, приподнимает и отпускает со звонким щелчком на стол.
— Это документы твоего отца, Сергея Климова. Его личные письма, рапорты, прошения, докладные, какие-то служебные записки.
Разве их принято дочери отдавать?
— Они, наверное, в ведомстве нужнее…
— Здесь очень личные бумаги, Оля, — он опускает вниз глаза, словно чего-то нехорошего стыдится. — Тут…
— Да-да, я слушаю.
Максим Сергеевич распускает крученную резинку и раскрывает импровизированный бумажный «сундук». Вытягивает первый не очень белый лист стандартного формата, бегло просматривает содержание и подталкивает по заданному направлению ко мне.
— Сергей, — прокашливается и продолжает, — самовольно писал в центральный аппарат, Оль. Нагло перешагивал через меня и не соблюдал установленную субординацию. Понимаешь?
Если честно, ничего не понимаю. Абсолютно — нет!
— Простите, но…
— Отец просил о переводе. Иногда позволял себе приказывать. Ты же понимаешь, что там приказы отдают, но не торопятся их получать и уж тем более не поощряют самовольные действия взбесившегося аттестованного чумового таракана.
Стоп! Хватит. Все стало предельно ясно. Не надо продолжать. Знаю, что основательно краснею, ощущаю как будто слабенькую дрожь в кистях, подхожу к помятому листку бумаги и вижу стандартный набор военно-деловых фраз:
«Докладываю…»;
«Настоящим донесением сообщаю…»;
«Прошу Вашего разрешения…»;
«Прошу Вас рассмотреть возможность…»;
«Прошу дать разъяснения…»;
«Климова Ольга Сергеевна, моя дочь, двадцать лет…».
— Я не знал, — одними губами, практически беззвучно, шепчет. — Оль, я этого не знал. Если бы Сережа поделился своими проблемами и хоть что-нибудь внятное рассказал. Мы бы прогнули неприятную ситуацию. Слышишь, — зачем-то тихо добавляет, — девочка? Я, как начальник части, об этом ничего не знал — он мне ни разу не докладывал, никогда не жаловался и даже по-дружески ничего не сообщал.
Отец все знал? Значит, прочитывал мои слезливые письма, получал скупые «донесения» от глупой дочери? Хранил долбаную тайну? Пытался нам помочь? Он даже рапорты наверх писал?
— Не страшно, — смахиваю намеревающуюся упасть слезинку, — не страшно, Максим Сергеевич. Я понимаю. Все нормально, тем более что все уже давно прошло. Семь лет назад…
— Там так плохо было?
Я громко выдохнула. По-моему, Смирнов не знает главного. Он, видимо, прочел один-единственный документ и на этом остановился — не поднялась рука, глаза закрылись и совесть неприятно заскребла?