Любовь хранит нас
Шрифт:
«В этом городе у тебя есть друзья, Оля! — Привязываться ни к чему нельзя! Сука! Тварь! Запомни… Великолепно! Аплодисменты! Прощай, красивая! — Алеша, прощай!».
Господи! Вещи его сына! Я ведь должна их отдать! Выкинуть с балкона, как завещано хозяином, я так и не смогла — не так воспитана, да это и по отношению к Смирняге, и его огромной помощи как-то очень неучтиво.
Забегаю в комнату, хватаю приготовленную сумку и в чем была, в том и выскакиваю на лестничную площадку. Нет времени на лифт, бегаю глазами по бегающим огонькам этажей — как худосочный колобок с уплотнениями на соответствующих
— Максим Сергеевич, Максим Сергеевич, подождите, пожалуйста! Максим Сергеевич! — размахиваю одной рукой, а второй подтягиваю ближе огромную дорожную сумку, которая при каждом взмахе и подскоке лупит меня по тоненьким ногам.
Смирнов в сторону отбрасывает сгоревшую спичку, окутывается с ног до головы плотным никотиновым дымом, прищурившись, с кривой ухмылкой рассматривает безумную меня.
— Я, я, я… Просто хочу отдать Вам вещи Алексея. Пожалуйста…
Что происходит? Это Божье наказание? Апокалиптические знаки? Война? Мор? Саранча? Ужас? Или это дождь? Снег? Град? Лед? Что это с небес летит? Ловлю лицом и волосами какую-то колючую, чересчур жгучую влагу. Библейские осадки, а мы со Смирным уже в аду?
— Садись в машину, а то замерзнешь, Оля. Хочу покурить, — он демонстрирует мне сигарету. — Посиди в тепле, а я скоро подойду.
— Возьмите сумку, и я вернусь домой, — подхожу к нему вплотную, кутаюсь в слишком легкое для не пойми какой погоды платье, задираю голову и жалко умоляюще шепчу, — пожалуйста, прошу Вас, не заставляйте меня, Максим Сергеевич.
— Посиди в салоне, девочка. Побудь с нами…
С нами? Я смотрю через его плечо, всматриваюсь в чересчур тонированные окна.
— Вы не один?
— Посиди там с ней, пожалуйста.
Там? Кто там? «С ней»! Там мать, с которой лучше не ругаться? Со Смирновой нужно дружить и при этом сильно угождать?
— Тоня хотела бы поговорить, Оля. Просто — по-человечески, наверное, по-женски. Я, как собеседник, ей сейчас совсем не подхожу. Полом-родом, к сожалению, не вышел. Муж, как говорится, не жена! И к тому же я тут как бы выступил невольным свидетелем ее профессионального падения, если можно так сказать. Она впервые выглядит очень неуверенно — прошу понять-простить, словно первоклассница, совсем неуспевающая в том самом классе, двоечница с фамилией в конце журнального списка и с кучей никак не закрывающихся долгов. Кроха не решилась к тебе подняться, отбывала свой добровольный срок нашей беседы здесь, как долбаная живая сигнализация. Жена самозабвенно сторожила мне машину. Поговори с ней, пожалуйста. Я, — он глубоко затягивается, конечно же, захлебывается и сильно кашляет, — очень тебя прошу.
Переступаю с ноги на ногу, как кукла-неваляшка, раскачиваюсь из стороны в сторону, топчусь возле задней двери, просящим взглядом посматриваю на Смирнова и молча умоляю избавить от того, что эта пара заготовила сегодня для меня. Максим Сергеевич галантно открывает дверь и подает свою руку — все точно так же, как делал Алексей. Правда, Лешка еще меня за талию прихватывал, нежно пощипывал бока и прощупывал слабенькую жировую прослойку, шептал сплошную чушь на ухо и шутливо
Я ставлю сумку, затем забираюсь внутрь и поступательно, на пятой точке, двигаюсь к центру сидения.
— Климова, привет!
Смирнова, видимо, немного приболела. Ее слишком звонкий и в то же время мягкий голос сегодня как-то хрипло и глухо звучит.
— Здравствуйте, Антонина Николаевна, — шепчу в ответ. — Как Вы?
— Как я? — по-стариковски хмыкает. — Из вежливости спрашиваешь или из подлости, злорадства? Все хорошо, Ольга! Как говорит сынок, все просто зашибись!
Смирнов громко хлопает дверью и отрезает нас вместе с разгневанной матерью от себя.
— Видишь, как злится Смирный? Даже слова в предложения не составляет. Все односложно — привет-пока! Жрать не буду! Спи, мать, сама.
— Антонина Николаевна, здесь все вещи Алексея, — стараюсь не вникать в те горькие слова, которые она с чувством-толком произносит. Знаю ведь, что все, что ею словесно извлекается на свет — со зла и… Из-за меня?
— Ей-богу, как из садика забираю сына!
— Там чистые и выглаженные рубашки, два пиджака, и три футболки…
Она очень глубоко вздыхает, тяжело сопит и сильно шмыгает носом.
— … я все аккуратно разложила. Прошу…
— Оставь себе. Я это просто не возьму. Он — взрослый самостоятельный человек, если сам не позаботился о своих трусах, кальсонах и штанах, то мне это точно ни к чему. Не возьму, сказала! — кричит. — Хватит, Оля! Что вы делаете со мною? А? Что это за игры «хочу и не могу»? Господи, я жизнь прожила, но такого не встречала, чтобы так… Из ничего, по долбаному пустяку. Да? Да? Отвечай! Я ведь права? Все чувствую! Как меня это достало! Что у вас случилось? Ответь, пожалуйста, на простой вопрос! Что это за перепады настроения, что за отношения, что за одолжение, которое он делает тебе? Я хочу видеть своего сына, — она спешно исправляется, — своих сыновей. Видеть, Оля! Понимаешь? Видеть здесь, рядом, счастливых, смеющихся, рассказывающих о том, как у них дела. Ты хоть немного понимаешь меня?
— Да, — опускаю глаза и пристально рассматриваю темную салонную обивку.
Смирнова шустро ерзает в своем кресле, странно крутится, а из-за миниатюрного телосложения мне вообще не видно, как она там теперь сидит. Я разговариваю словно с пустотой — только женский голос, древесный запах, как в жаркой плотницкой, и дергающееся кресло от ее весьма энергичных телодвижений.
— Он не забрал, и я подумала…
— Помоги мне, Климова, — угрожающе рычит.
— Что? — прищурившись, шепчу, пытаюсь отыскать ее глаза в зеркале заднего вида. — Вы…
— Что? О многом сейчас прошу? Твою гордость задеваю? — язвит, шипит змеей и цокает. — Кому она нужна, Оля? Кому твоя гордость понадобилась? Не думала и не посягаю. Прошу о помощи и все!
— Антонина Николаевна, Вы, видимо, не понимаете…
— Ты мне должна, Климова! Слышишь? Я рисовала тебе по трудному предмету одни пятерки, всячески вытаскивала, давала шанс на пересдачах…
Она сейчас серьезно? Я, правда, не пойму. Спекулирует своим служебным положением. По-моему, я больше не завишу от нее?