Любовь одна – другой не надо

Иголкина Леля

Жена прищуривается и нагло, с нескрываемым вызовом и откровенным издевательством во взгляде, даже как-то очень пошло, изгибает розовые губы.

— Другой мужчина? Ха! Все, что вас заботит, мальчики? Боитесь быть обманутыми? Страшитесь, что найдется кто-то лучше вас? Ревнуете, изобретая соперников на пустом месте? Бьете, пугаете, а потом каетесь и в ногах валяетесь. Господи!

— Леди, не играй со мной! — настаиваю на своем.

— Вас, мужиков, только это беспокоит. С кем мы, когда не с вами? Где, когда вы не рядом? Куда? Зачем? С какой целью? Чего нам дома не сидится, да?

Хлопаю рукой по рулевому колесу и откидываюсь на подголовник, заходясь в громком хохоте.

— Понимай, как хочешь, Марина! Итак, куда

мать с дочерью пытались с радаров Гриши смыться? Куда изволили линять?

— Наташа сняла квартиру, — шумно выдыхает, но в то же время негромко, однако с явно выраженной ноткой обреченности в своем голосе, степенно произносит. — Однокомнатную, не в центре — так уж вышло, но прекрасно обустроенную, с обстановкой, недорого и, естественно, надолго. Ей там очень понравилось, да и я тоже у нее была. Хорошее место. Да, Юра! Она хотела жить самостоятельно после рождения малютки. Ей никто не нужен! Натку заботит только ее ребенок! Довольно, больше ничего!

— Это стоило по-шпионски скрывать? — с недоверием звучу. — Что тут такого, кроме хронического и запущенного, практически в терминальной стадии, сволочного эгоизма? Она феминистка, что ли? Мужененавистница? Вот это Велихов влип! Точно, дурачок!

— Ничего, Юра! Ты прав, здесь нет ничего такого. И в Наташином эгоизме ты тоже не ошибся. Но черта характера, пусть и такая субъективно тяжкая, Шевцов, не преступление, Гриша, безусловно, может просветить тебя на этот счет. Вы с ним необдуманно раздули из этого проблему вселенского масштаба. Впрочем, — хмыкает и опускает голову, водит пальцем по своему пальто, покручивает большие пуговицы, затем запускает руку в карман и вытягивает карточку, по всей видимости, с каким-то адресом, — как всегда. Драма — ваш удел, друзья! «Использованный» женщиной мужчина — всегда до глубины души обиженный мудила. Так всегда!

— Марина-Марина, ты говоришь о нашем будущем зяте, побойся неминуемой кары, все-таки он юрист, и умерь свой пыл. Тебе, истинной леди, так выражаться не в удел.

— Шевцов, да Бога ради, закрой свой рот!

Жена фыркает, теперь с очень недовольным видом отвернувшись от меня, по-прежнему в вытянутой руке держит адрес Наташкиной квартиры!

Выдергиваю картонку, быстро прочитываю написанное, естественно, профессионально запоминаю и откидываю с нескрываемой издевкой слегка мной помятую карточку к ней назад. У леди крайне чем-то озабоченный вид, хаотично блуждающий по обстановке злобный взгляд, подрагивающие губы и суетящиеся в хорее руки. Нервничает родная и тут же звонким соловьем поет, когда я что-то спрашиваю или нехорошее про Наташку уточняю. У Велихова нет таких полномочий на мою дочь — даже, видимо, по условиям их скучного, как по мне, контракта, вот он молчаливо на дерьмо исходил, протухал и тут же созревал, пока не снесся и не выплеснул наружу то, что взращивал по представленным срокам слишком долго. Да уж! Тяжело с моей девчонкой, очень тяжело!

— Это все, Марина? Еще секреты есть? В закромах что-то залежалось, осталось, что еще скрывать?

— Больше нет.

— Этому можно верить, леди? — посмеиваюсь не столько с вопроса, сколько с вероятного сейчас положительного ответа — «да, родной, мне ведь действительно больше нечего тебе по этому вопросу отрапортовать».

— Нет секретов, Юра. Как и чувств к отцу ребенка у Натальи. Между ними ничего нет. Мне очень жаль. Ничего не поделать.

Да у нее их вообще нет! Зато эгоизма и зацикленности на своей персоне у этой юной Шевцовой хоть отбавляй.

— Это твой вывод или ее слова, прямая речь, те самые отступления от автора?

— Какая разница? — откидывает голову на подголовник.

— Когда она ложилась с ним в кровать, чтобы забеременеть, какие-то чувства, я так понимаю, были. Все-таки он должен был ей хоть немного нравиться. А то это как-то… Марин, ну помоги, будь добра, направь меня.

Дожил, брат! Я теперь,

как озабоченный судьбой своего ребенка зашоренный предубежденностью несчастный и убитый безразличием отец, пытаюсь выгородить дочь и обелить, пусть и заочно в глазах Гриши Велихова, свою Наташку.

— Пожалуйста, избавь меня от твоего менторского тона, родной. Ложилась, спала, делила постель — никакого смысла, да и разницы особой в этом нет. Это все пустые, до дыр затертые слова. Она даже не влюб-ле-на!

— Пока! — подмигиваю. — Марин, она пока не влюблена. Иногда ведь достаточно того, что вторая половина пары любит, а, скажем, спящая или сладко дремлющая, посапывающая, тормознутая, как вариант, просто привыкает к своему партнеру, а затем…

— Я не хочу такого для Наташи. Нет! Это чересчур! Девочка достойна большего, Шевцов. Она наша единственная дочь, а ты говоришь сейчас так, словно готов поторговаться с Велиховым за нее. Любовь одна, Юра. Что бы ты себе не думал, но она уже любила и сильно, к тому же в тех отношениях слишком больно и жестоко обожглась. Тебе ли этого не знать? Господи, какая ошибка! Не могу простить себя, что тогда ее не образумила и не отговорила от ужасного во всех аспектах брака…

Интересно, как тогда на это можно было повлиять? Нас ведь практически поставили перед неотвратимым фактом:

«У нас будет свадьба, родители! Коварная обманщица-любовь! А это иностранный Поль — мой старый дряхлый муж, а я — его красивая молодая, очень перспективная жена! Такая вот вполне себе прекрасная семья! Ура, порадуйтесь за нас, друзья!».

Чего ей в девках не сиделось-то?

— Марина, Марина, перестань. В таких вопросах мы давать советы детям не должны и уж тем более впоследствии не будем. Никаких слов от нас, кивков и даже глаз, одно смирение и терпеливое ожидание с нашей стороны. Помощь мы, естественно, окажем — с этим проблем не будет. А в остальном, пусть сами строят свою жизнь — исключительные шишки, личный опыт, да индивидуальные ожоги. Как отец могу каждому предоставить мазь от ушибов, волдырей, других физических травм и свое пока еще крепкое плечо для горьких слез. Но что это все значит, тем более от тебя, «любовь одна»? Другой, даже если ты ее достоин и вдруг встретил мимоходом за углом, стало быть, уже не надо? Отказаться, значит? Это твой материнский совет?

— Да.

— А как же я, Марина? Кто я для тебя? После твоего первого мужа, какой в твоем персональном списке по счету лично я? «Один», наверное, единственный, который по твоей логике истинный, или «другой», которого уже не надо?

— Шевцов! — глубоко вдыхает, задерживается с выдохом, на одно короткое мгновение замирает, а затем подозрительно спокойно выдает. — Не сравнивай, пожалуйста, здесь все иное. Умоляю… Давай закончим на этом! Пора домой.

Демонстративно щелкаю замком автоблокировки, игриво подмигиваю Марине через зеркало, блуждаю руками по пространству, а запустив одну конечность во внутренний карман, вытаскиваю оттуда свой мобильный телефон. Жена вздыхает и водит пальцем по намокающему от срывающегося мокрого снега оконному стеклу. Как все это чересчур неправильно! Цинично и даже злонамеренно! Девчонкам надо бы преподать хороший, кому-то даже с кровью, жизненный урок. Баста! Устал до умопомрачения воевать с блуждающими бабами, с ними, с родными и любимыми, еще к тому же слишком тяжело.

— Выходи, леди, — шепчу, отбивая экраном телефона по своим губам. — Мне нужно ехать.

— Что? — Марина, кажется, чем-то недовольна и сильно удивлена.

— Я вызвал тебе такси, жена. Две минуты и машина будет на месте, я прослежу за тем, чтобы ты села в нее и уехала в нужном направлении, домой.

Без меня! Сегодня без меня! Так надо — пожалуйста, не обижайся на меня!

— Шевцов! — произносит с нескрываемой злостью во взгляде и в негодующем, шкворчащем от кипучей ярости, речевом обороте. — Ты чего? Что с тобой? Как ты себя ведешь?