Любовь одна – другой не надо

Иголкина Леля

— Слышал простое выражение, Велихов? «Не зарекайся!», а в несколько ином исполнении — «Никогда не говори никогда!»? — сощуриваюсь и немного отклоняю голову назад. Рассматриваю, считываю реакцию на то, что я сказал — взгляд пустой и отрешенный, видимо, в этом направлении гнилая пустота.

— Я просто хотел постоянно участвовать в жизни малыша, всегда быть с ним рядом, следить за ним, жить вместе с ним, видеть его всегда, каждый божий день, а не по конкретно кем-то установленным дням. Я хотел быть отцом, Юра!

Так просто будь рядом с его матерью, чудак!

— Теперь уже не хочешь? — пристально слежу за его реакцией. — Передумал или устал?

— Хочу, но, видимо, не судьба.

— А контракт?

—

Он ее пугает и заставляет фактически избавляться от ребенка. Значит…

— Тихо-тихо! Ничего пока не произошло, все на своих местах. Ты здесь, слегка перенервничавшая Наташка в больничной палате. Но малыш по-прежнему у нее под сердцем?

— Да.

— Порядочек тогда! Все здесь, все на своих местах!

— Вы утешаете меня? — жалко улыбается.

Даже и не думал!

— Нет! Разве тебе нужна моя жалость, утешение и поощрение? Ты не производишь впечатление человека, который сдается сразу, как только слышит громкий хлопок, имитирующий орудийный залп. Был очень трудный день, Велихов — тут я не намерен спорить. Пожалуй, просто с этим соглашусь. Да, к тому же, ты неконтролируем, Гриша. Это факт! — посмеиваюсь и ловлю соглашающийся со мной кивок. — Вскрылись неприятные обстоятельства ваших тайных отношений с Наташей. Я не люблю сюрпризы, ненавижу тайны, хотя ими обрастаю, словно пень опятами после дождя, не терплю недосказанности и точно так же, как и ты, по-видимому, бешусь от женских козней и их же выкрутасов. Однако, я стопроцентно поддерживаю тебя в простом желании — участвовать в воспитании ребенка и быть отцом. Но и они, женщины, ведь в чем-то правы, Гриша, — быстро оглядываюсь назад в надежде сесть в какое-нибудь кресло. — Правы, правы… Надо и этот факт с достоинством принять.

Ноги, если честно, уже не держат. Я, чай, давно не мальчик — мне бы где-нибудь сейчас поспать. Найдя подходящее место для себя, укладываю на казенный вращающийся дерматин свой зад.

— То есть?

— Есть ведь весьма колоритные мужские экземпляры, которым на потомство все же смачно наплевать, Велихов. Что называется «сунул-вынул и бежать»!

— Не уверен, — приближается ко мне и молчаливо, лишь глазами, выпрашивает разрешение сесть со мною рядом. — Это откровенная грубость и тот самый злой цинизм. Есть, в конце концов, средства контрацепции — презервативы, принудительная кастрация на неудобный случай…

Я пренебрежительно сморщиваю нос!

— … и за здоровье, как и за будущее потомство мужчина несет такую же ответственность, а иногда и большую…

А-а-а-а! Видимо, Григорий — несокрушимый идеалист! Одно название — «юридический юрист»!

— Валяй, — рукой толкаю хлипенькое кресло. — Видимо, ты решил мне матчасть в памяти освежить? Не надо! Надорвешься, Гриша. Ты рассказываешь об отношениях, ошибочка-поправочка — об идеальных отношениях, словно свод очередных законов декламируешь. Ты ведь юрист?

— Какая разница? — видимо, его раздражает мой надменный тон.

— Никакой. Но поверь, я знаю, о чем говорю. Сам ведь жуткая безотцовщина, Велихов. У меня нет отца. Как тебе такая инфа? Вернее, он у меня, конечно, есть — как-то же я появился на свет, крепко спаянная пара «яйцеклетка-сперматозоид» — и вуаля, вот он я ваш верный слуга! Но при жизни я не желал его знать, хотя слишком долго искал — всю детскую, маленькую, жизнь, Гриша, я ищейкой рыскал в поисках своего мужественного родителя, а случайно обретя — не поверишь, практически на службе, на вызов неудачно съездил один раз, — бежал из его гостеприимного дома куда глаза глядят, — потягиваюсь и зеваю. — У меня было три отчима, Велихов. Счастливое библейское число! Должно было, видимо, в чем-то повезти. Но, увы! Ни одного достойного мужчины, да и мать ничем не лучше. Я не желанный ребенок, Гриша! Никому не нужный! При живых родителях несгибаемым сорняком рос. Но чересчур живуч —

это, видимо, тоже чьи-то гены! Сейчас ни на что не жалуюсь! У меня достойная жизнь — отличная семья, бывшая служба, превосходная военная карьера, хоть и с препонами, подсидками и подлостями со стороны старшего начальствующего состава, дети, внуки, первоклассные друзья, — хотелось бы еще, естественно, добавить «любимая жена», но об этом сегодня я тактично умолчу — родная леди пока не прощена. — Так что…

— Я этого не знал, Юрий Николаевич, — шепчет, с некоторым сочувствием заглядывая мне в глаза.

— Здесь нечем хвастать, Гриша. И потом, мы все же незнакомы с тобой близко. У тебя всего лишь сведения о Максе, как о друге и бывшем клиенте по уголовному процессу. Я ведь его отчим. Об этом ты уж точно знал. Судьба, видимо, такая. Зеркалит и зеркалит, никак накатывающие отражения не остановить.

По-моему, у Велихова сегодня тоже все не очень идет. Он откидывается на спинку раскачивающегося кресла и легко стукается затылком о крашеную стену. То ли что-то желает сказать, то ли недоумевает от моей информации по красочной биографии.

— Мой отец ушел из семьи, Юрий Николаевич, после гибели старшей сестры. Ушел, когда мне было девять лет, а я вырос под надзором матери и отчима. Был с ними недолго, до восемнадцати лет. Потом ушел из дома и проживал свою жизнь самостоятельно, добивался всего без чьей-либо помощи. Я не общался с ними. Это плохо?

Думаю, что и сам прекрасно понимает, что напрашивается только положительный ответ. «Самостоятельно», «добивался», «ушел из дома»? Странный набор фраз. Словно девятилетний тюремный срок мотал? «Вырос под надзором»? То ли жизнь все-таки была не очень, то ли характер у парня не простой, то ли мальчишка сильно обижен на предателя-отца, то ли мать крайне мягкотела, то ли еще какая ерунда!

— Не знаю, парень. Но твой отчим достойно воспитал тебя, — улыбаюсь, скрещиваю руки на груди и закрываю глаза. — По крайней мере удар у тебя поставлен четко. Задира, задира…

Повезло Наталье! Этот выгрызет свое и без договора. Уговорами не подействует, так Велихов запросто подключит не только адвокатское красноречие, но и свой увесистый кулак.

— Что с Вадимом, Юрий Николаевич? — по ощущениям мой собеседник пытливо смотрит на меня. — Как он? В какой больнице?

— Мы единогласно с ним пришли к соглашению, что ничего нет лучше и надежнее родного домашнего стационара в течение полноценных семи дней. Самостоятельно продержишься за рулем неделю, Гриш? Ты вроде бы неплохо водишь, даже безнаказанно, что характерно, лихачишь на дороге. На хрена тебе такой плебей? Кстати, это был первый и последний раз, когда я дергался и нервничал на твоем пассажирском сидении. Не то, что бы я не признаю агрессивное вождение, — да что я скромничаю, сам такой несдержанный и ретивый, когда перед глазами маячит легкая добыча, которую надо бы не только нагнать, но и как следует воспитать, — но твои действия запросто можно было бы квалифицировать, как аффективное расстройство за рулем мощного автомобиля, к тому же ты подвергал опасности не только нас, но и мою дочь, мою жену, этого Вадима и еще херову кучу сопровождающего нас на полосах народа. Ты же понимаешь, какой тут проявляется криминал?

— Угу.

И все? Скупое согласие и молчание? Больше ничего не скажет? Мои поздравления, Наталья Юрьевна — ты собрала фулл-хауз и расколыхала полную бадью весьма харАктерного дерьма. Внимательно сейчас присматриваюсь к своему кресельному соседу. Мне кажется, или Григорий Велихов чем-то смахивает на меня?

— У Вадика диагностировано легкое сотрясение — так, по крайней мере, опытный пожарный доктор нам сказал, в наличии, естественно, имеются множественные ушибы, ссадины и, — приоткрываю один глаз, — меленькое рассечение брови. Ты весьма искусно обезобразил мальчику лицо. Талант!