Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Хочу, Юра, — по-моему, я даже пританцовываю от нетерпения, странно дергаю руками и моргаю каждым глазом, отбивая какую-то одному Богу известную, зрительную чечетку. — Мне необходимо ее увидеть и поддержать. Я должен кое-что Наташе сказать.
— Все нехорошее изложишь после, договорились?
Надеюсь, что то, что я намереваюсь ей сказать, для Черепашки окрашено исключительно в красивый яркий сочный цвет и не вызовет какое-нибудь спонтанное неприятное событие, которого сейчас, как говорится, для полного счастья ей только и не хватает. Я не выдержу, не дотерплю, сканаю раньше
— Фух! Так, Гриш, леди надо бы сменить. А то там не спокойствие и умиротворение, а сплошная нервотрепка и день великолепных, но все-таки тяжелых воспоминаний о том, что было тридцать пять лет назад и как она, несчастная, страдала, пока рожала парочку, как моя Галка говорит, «малышат, забавных мелких Шевцовят». Моя Марина точно может — очень эмоциональная и мнительная натура! Гриш, давай, сынок, — рукой совершает какой-то приглашающий жест, словно для прикорма подзывает, поворачивается и начинает быстро удаляться от меня по коридору.
Возле Наташиной палаты останавливается и странно замирает. Юра прислушивается к звукам, доносящимся с той стороны двери.
— Вы же сказали, что она в предродовой палате, — губами прислоняюсь почти к самому уху Шевцова.
— Доктор настоял на том, чтобы основной период она находилась у себя. Тут всего лишь два шага до того крайнего пьедестала, Гриша. Моего мнения, конечно, никто не спрашивал, но в кои-то веки я полностью поддерживаю этого врача. У Натальи, как и у ее матери, чересчур неспокойная натура, — он резко замолкает и полностью отворачивается от меня. — Но с тобой ей будет проще, Велихов. Уверен, что ты найдешь подходящие и стоящие этого таинственного момента нужные слова.
Отец скребет по двери, выбивая кодовый на вход в эту комнату ритм.
— Кто там? — женский голос приближается к нам, а затем и вовсе становится родным и близким. Дверь в комнату Шевцовой открывает мать. — Юр? — а замечая меня, сразу добавляет. — Добрый день, Гриша.
Нет больше слов и сил ответить ей культурно и довольно вежливо, поэтому я скупо, деревянной марионеткой, вперед-назад киваю головой в знак своего приветствия и радостного настроения от нашей спонтанной и в то же время вынужденной, странной встречи. Марина Александровна одета в какой-то салатовый больничный халат — мужская футболка-поло, только без треугольного воротника, зато с широким вырезом, словно мать Наташи только что сбежала из операционного покоя и ищет нового клиента, чтобы по кусочкам разобрать.
— Возьми, пожалуйста, — она протягивает мне аналогичный наряд и молчаливо просит меня его надеть.
Через шею с сильным треском стягиваю свою рубашку и швыряю дорогую тряпку на пол, а на голое тело спешно надеваю то, что новоиспеченный доктор предлагает в качестве стерильного обмундирования.
— Идем-идем, пусть побудут вдвоем, — Шевцов за руку вытаскивает жену из сильно освещенного помещения и забирает ее с собой. — Гриш, все под твою ответственность. Как только начнется, ты уйдешь и не будешь Наталье мешать.
— Да…
Ее здесь нет? Наталья покинула комнату? Ее осматривают или она на процедурах? По крайней мере я ее не вижу. Вот
Осматриваюсь. Я здесь раньше не был. Строго, скупо, но в то же время дорого и очень аккуратно.
— М-м-м, — жалобный стон доносится из левого угла помещения.
Господи! Что это такое?
Она стоит, прижимая свои кулачки к губам, кусает запястья тонких рук, по-собачьи облизывая костяшки, щекоча фаланги и подушечки музыкальных пальцев… Почему она стоит? Разве это правильно или так надо? Может быть, Наталье лучше лечь или присесть, почему она свободно ходит по палате?
Подскакиваю к ней, но быстро замедляюсь, останавливаюсь где-то рядом, стараясь сильно не пугать ее.
Нет-нет! Она не плачет, тихонечко поскуливая исходит, по-видимому, то и дело накатывающей болью, проецируя прожитые страдания на слегка вспотевшее лицо.
— Ната, — убираю ее руки от лица, укладываю себе на плечи, бережно подтягиваю и с огромной осторожностью прижимаю ее к себе чересчур горячим рельефно выпирающим животом. — Давай-ка в кровать, а?
— Нет, — выдыхает в мою шею. — Когда ложусь, становится неудобно и тяжело. Задыхаюсь.
— Тебе так больно? — щекой прочесываю ее влажную макушку. — Болит, Черепашонок?
— Нет, не больно. И такую приятную, — пытается улыбнуться, но вместо этого страдальчески изгибает губы, — боль можно терпеть. Я ведь жду его. О-о-о, Божечки, почему так долго? Гриша?
— М? — не останавливая движения по волосам, опускаю руки ей на поясницу, легко сжимаю ткань и круговыми движениями массирую затекшую изогнутую дугой спину. — Что, Ната?
— Ты пришел?
— Нарушил твой покой? — целую женское русое темя. — Вторгся, «этот Велихов-козел»?
— Не-е-е-ет, — сильно выгибается, пальцами впиваясь в мои плечи. — Я очень рада, что ты здесь… М-м-м, малыш, малыш, что же ты там делаешь?
Кружу ладонями по женской пояснице, разминаю спину, слегка придавливаю воспаленное и болезненное тело к себе, раскладывая Наталью на свои грудь и живот.
— Наташа?
— Да? — немного отстраняется, пытаясь посмотреть на меня.
— Мне кажется, там мальчик, Черепашка, — рассматриваю ее лицо, задерживаясь на затуманенных то ли от боли, то ли от будущего счастья, ярко-голубых глазах. — Что скажешь? Давай, наверное, поспорим?
— Не буду спорить. Не хочу. М-м-м! Я этого не знаю, Гриша, — пожимает плечами и снова прикладывается ко мне щекой. Наталья двигает головой, лицом прочесывая мою грудь, прикусывает плечи, сжимая-разжимая пальцами прохладную ткань вынужденной хлопковой рубашки. — Тебе идет этот наряд, — хихикает. — Красивый! Ты такой красивый, Гришенька-а-а-а! — двумя руками обхватывает мое лицо, встает на цыпочки и целомудренно целует меня в губы. — Красивый… Очень-очень… Сильный… Хороший… Ты такой…
Господи! Зачем она так делает? Возможно, что Шевцова бредит или запросто галлюцинирует от терзающей боли? Это же ведь схватки, те самые ритмические внутренние сокращения, из-за которых она сюда попала почти четыре месяца назад?