Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Мне все к лицу, Ната, — стараюсь не подавать вида, что разомлел слегка от давно забытого вкуса ее губ, от вкуса смешного детского поцелуя, выпущенного в болезненной горячке. Не обольщайся, «Гриша», Шевцова просто не в себе. Ну и что, пусть будет так, пусть хоть так целует… Хотя бы так! Раз о другом мечтать нельзя, находясь с ней рядом.
— Наташ, я хочу кое-что сказать тебе, — шепчу ей в волосы. — Послушаешь? Силы еще есть или оставим беседы на потом? Устала?
— Да-да, я слушаю.
— Это по поводу нашего контракта.
Ощущаю, как Наталья застывает и прекращает
— Ната?
— Ты хочешь его забрать?
Прости меня! Но я ведь не об этом… Ну? А чего теперь застыл, мудак?
— Нет.
— Гриша, всего одна ошибка, а ты…
— Наташа, я считаю, что нам нужно попробовать жить вообще без договора. Слышишь? Ты, ребенок и я. Ната?
Похоже, она не понимает, что я ей говорю, о чем прошу, в чем клянусь, и чего вообще хочу таким желанием добиться от нее.
— Пожа-а-а-а-луйста, — извивается, как будто бы находясь в агонии, мотает головой. — О, Господи! Не надо. Только не это, Велихов. Да что же ты делаешь со мной…
Стоп! Больше ни единого слова, одни лишь действия, да исключительно сторонние наблюдения — остальное, видимо, потом, все потом. О нас, о возможном солнечном совместном будущем поговорим с ней после, если все это переживем! Но сейчас уже не будем. Ни к чему все это. Да и я просто не смогу. Она ведь ничего не понимает, зато рычит, шарахается от меня и бьется о прутья, которых на самом деле вокруг нее вообще не существует, все нехорошее давно истлело, вымерло и быльем, похоже, знатно поросло…
— Вы кто? — нас, как обычно, неудачно прерывают. Медленно поворачиваемся с Наташей и в четыре влажных глаза смотрим на парочку мужчин, с улыбкой подмигивающих Шевцовой, одетых точно так же, как и я — в смешную униформу для врачей.
— Это отец моего ребенка, — через меня им тихонько отвечает.
— Очень приятно познакомиться. Ну, а как у нас дела, Наталья? Сколько там по времени прошло? Кому-то пора уже и честь знать, — все высказанное, кажется, один из этих, улыбаясь, адресует своему коллеге.
Ребята тут на публику играют, а у Шевцовой просто адски неконтролируемый болевой «понос». Ната внезапно вешается на меня, сильно тянет ткань, затем присаживается и гримасничает, словно умирает, а это ужасающее выражение на ее лице — та самая общепринятая посмертная маска для какого-нибудь музея женщин, прошедших через весь родильный ад?
— Вам, по-видимому, уже пора, папаша. Ожидайте, пожалуйста, там, в коридоре. К Вам выйдут после, и все сообщат. Ну что, Наташенька, идем посмотрим, как у нас дела. Есть ощущение, что малыш желает познакомиться, кому-то сильно надоело ждать.
— Ведь с самого утра воюем, — один из них подмигивает Натке, а второй, осторожно придерживая дверь, пропускает по-воровски оглядывающуюся на меня Шевцову, и одними губами, видимо, исключительно для моей персоны четко проговаривает:
«Не волнуйтесь, все будет хорошо. Она в очень надежных и весьма профессиональных руках».
Они сказали, что «воюют» с самого утра. Ничего не понимаю. Сколько тогда на самом деле по времени она так мучается? И все ли там так хорошо?
Выбираюсь из палаты на свежий коридорный воздух. Натыкаюсь взглядом на
— Привет, Гриша, — Морозова тихо произносит.
— Здравствуй, Надя.
Максим лишь сдержанно кивает и тут же прячет взгляд. Видно, что старший брат волнуется и, видимо, уже разыскивает кого бы в горячке разорвать. Так вот он я — дери зубами, если духом не ослаб!
Наталья не вернулась в свою палату — ни через тридцать минут, ни через сорок, ни через час, ни даже через два. В районе одиннадцати часов к нам вышел одухотворенный, но все же взмыленный, врач и сообщил, что…
— Сынок! — Юра дергает меня за плечо. — Поздравляю, парень! Гриш, обнять-то можно? Живой? — не дождавшись разрешения, прижимается, хлопая огромными руками по моей спине. — Ну, ты как? — с опаской отстраняется, однако своих рук с моих плечей не убирает. Бегает глазами, суетится, мечется и недоумевает, снимает показания о настроении, подмигивает и пытается еще разок обнять. — Пойдем-ка на него посмотрим, парень. М? Велихов, ты меня пугаешь, если честно. Что с тобой? Отомри и выдыхай. Все уже…
У меня вот только что — наверное, я не знаю, как по времени, — родился маленький сынок! Три килограмма шестьсот граммов, пятьдесят шесть сантиметров. Миниатюрная живая кроха, помещающаяся, вероятно, на моей ладони, наконец-то возвестил о своем появлении на свет. Так что со мной?
«Шевцова!».
«Это мы» — дружно, вчетвером ответили. Юра, Марина, Макс, Надя… И Наталья! Они Шевцовы! Прекрасная полноценная семья! Это я для них никто! Простой «отец ребенка»…
«Шевцова родила! Мальчик! Поздравляем!» — дальше сыпались смешки, объятия, рукоплескания и громкий выдох успокоившегося отца.
Она, та самая младшая Шевцова, Наталья Юрьевна, упрямая и своенравная Черепашка родила мне сына, на которого мне в скором времени, по-видимому, придется заявлять свои права. Шевцова! Он ведь там под ее фамилией, а я… Кто я для этого мальчишки?
«Это отец моего ребенка» — «Приятно познакомиться. Так, как у нас дела?».
— Идем со мной, — Юра шепчет мне на ухо. — Идем, идем… Гриш, ну что с тобой?
Отрицательно мотаю головой.
— Мне не стоит этого делать, Юрий Николаевич. Слишком тяжело — я этого не вынесу…
— Не дури, идиот. Придурок, ты чего? Идем, мальчишка ждет. Идем, сказал, — он тянет меня к собственному ребенку, а я ослом забитым упираюсь. — Хочу, твою мать, на внука посмотреть. Родная! — негромко обращается к своей жене.
— Да?
— Мы отлучимся в детский корпус. Побудьте тут. Лады?
— Конечно-конечно. Наташеньку еще не перевели, значит…
Вскидываю голову:
— Есть проблемы? Что-то не так?
— Нет-нет, — Марина улыбается. — Стандартный ранний послеродовой период, Гриш. Она пока отдыхает, но еще под наблюдением врачей. Малыш уже представлен матери и переведен в детское отделение. Не волнуйся, — подходит и прикасается к моей руке. — Не волнуйся. Я тебя поздравляю, Гриша!