Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Шевцов! — старается меня перекричать.
— … да, леди, про привычку, про уважение, про прогибы, про косяки и про прощение. Я вот простил тебя…
— Что? — сощуривает свой взгляд и по-змеиному тянется ко мне лицом. — Ты меня простил? За что?
— … простил, родная, за твою ложь, за недоговоры, тайны, за твой аффект, когда ты, бедненькая, металась, находясь в горячечном бреду, все никак не могла определиться в своем несчастном выборе. На одной чаше жизненных весов — живой здоровый муж, такой себе дурной пожарный воин с хорошей выслугой, пенсией и званием, а на другой — истлевший почти сорок лет назад мертвый хрен,
— Юра!
— А? — широко раскрываю рот, но к ней не поворачиваюсь.
— Я не лгала тебе. Никогда! — шепчет.
— Ты скрывала чужую нехорошую тайну, — переиначиваю. — Тут как посмотреть, леди. Не знаешь, что хуже. Нагло лгать или бессовестно скрывать.
Теперь сохраняем тишину, но шумно дышим. Марина, похоже, булькает себе под нос какие-то нехорошие слова, выказывая мне почтение, а я, как болванчик, лишь головой с ухмылочкой в согласии киваю. Шевцова злится, испускает яд, рвет и мечет — тихо, бесшумно, но не менее яростно, чем если бы она мне это все выплевывала прямиком в глаза.
— Приехали, родная, — глушу двигатель, отщелкиваю ремень и смотрю на застывшую со стеклянным взглядом, пялящуюся исключительно вперед жену. — Марина, — костяшками провожу по ее теплой вздрагивающей щеке, — идем поужинаем, родная?
— Я тебя люблю, Шевцов, — произносит одними губами, — а ты…
— И я тебя, но…
— Любовь, любовь, любовь… Шевцов! Тебя, только тебя… Когда же ты заткнешься и перестанешь, наконец, вспоминать Сашу? Он умер, а я с тобой… Что же ты мучаешь меня, м? Юра, ей-богу, сколько можно?
Перегнул, похоже, с воспитанием чувств! Обхватываю ее за плечи и силой утыкаю женское лицо себе в плечо.
— Прости, прости, прости. Пургу сморозил, леди. Тшш, тшш! Ну, ты же в курсе, что я…
— Ты психически больной? — гундосит в ткань моего пальто.
Возможно, если честно!
— Эх, Марина, и угораздило же тебя, — запускаю руку в ее шелковые волосы, массажирую дергающийся затылок и еще крепче прижимаю женщину, я ее почти в себя впечатываю, поглощаю телом плоть и кровь аристократической красотки. — Не повезло, Шевцова, м? Невезучая? Муж — псих больной…
— Юрка, — жена выкручивается и губами задевает мою раскрывшуюся от сильного копошения шею, — замолчи, замолчи… А то, — она прикусывает и сильно всасывает разгоряченную кожу.
— М-м-м! — терплю и таю от ласки, которую жена сейчас мне дарит. — Марин, ужин, свечи, роза… — пытаюсь отстраниться, но без особого энтузиазма. — Сломаешь свой прекрасный цветок.
— Не хочу есть, Юра.
Замечательно! Какого хрена я тогда сюда нас привез, или нам бы поскорее принять горизонтальное положение? Что она творит с моей шеей? Леди точно истосковалась без мужчины — Марина проявляет ни хрена себе сексуальное желание и нетерпение. Лезет на меня, перекидывая одну ногу через мое тело, подкидывает и прижимает широко раздвинутыми ногами нас к моему водительскому сидению.
— Шевцова, — шепчу ей в ухо, подставляя свое лицо для женской ласки. — Шевцова, ты что творишь, м? Распутница!
—
— Леди, тут же люди, — смеюсь в случайно подвернувшееся женское ухо.
Останавливается в суматошных движениях и с опаской оглядывается по сторонам.
— А стекла тут… — несмело начинает подгонять оправдания.
— По-прежнему тонированные, леди, не переживай. Разве что только поверхность затянет нашим дыханием, но мы же…
Так! Пора заткнуться и брать инициативу в свои руки, потому как Марина, кажется, сдувается и пытается соскочить с раздраженно возбужденного бойца ее не сильно нежным трением.
— Куда намылилась, родная? — стягиваю ей за спину руки и заставляю выгнуться на меня вперед. — Слинять решила, обманщица-Марина? Что за страх в глазах, моя маленькая девочка?
— Я это, — крутится и ерзает, — это, я, наверное, Юр, как-то… Ай!
Кусаю за нежную гортань и подбираюсь дорожкой мелких поцелуев к острому женскому подбородку.
— Что «ай»? Ну, что мне этот жалкий «ай», Марина? Твой поезд, глупенькая, уже ушел, надо было запрыгивать в последний комфортабельный вагон, а теперь, — подаюсь пахом к ней в лобок, — будешь наслаждаться бешеной скачкой на моем плацкарте. Иди сюда…
Твою мать! Чтоб тебя! Сука-а-а-а-а! Просто искры из глаз. Все бы ничего, только общее дыхание то и дело, черт бы его подрал, сбивается. Танцуем друг на друге, тремся всеми выпуклостями и всё через одежду, все через бесконечный тканевый слой. Марина, не стесняясь, подставляется для поцелуев, я наглею и не отказываю себе в засосах на шее и на нижней части подбородка и двух заостренных, словно сверхопасные бритвы, скулах. Шевцова протяжно стонет, периодически пищит и ерзает, ерзает, ерзает, пытается на что-то скрытое под хлопковым материалом плотью насадиться. Ерзает, вцепившись пальцами мне в шею, двигает руками, задевая уши, то и дело зажимая волосы, она царапается, стонет и визжит, а на финале…
Мы просто однообразно, синхронно, размеренно, с оглядкой друг на друга… Унисонно дышим!
— Да, родная, вот так…
Я задеваю руль и неспециально дергаю пронзительный голос автомобиля. Машина «факает», «квакает», «стонет» и «хрипит», а я, как нашкодивший кретин, без конца на нее сквозь идиотский хохот цыкаю.
Прикольно, чтоб меня, на старости лет заниматься любовью со своей женой на месте водителя, шаловливо и без проникновения. Это что-то крышесносное, ей-богу!
— Юра-а-а, — родная выгибается и заваливается спиной на руль, предусмотрительно уже страхуемый моими разложенными ладонями. — Не мо-о-о-огу-у-у-у, ни хрена себе, твою…
А вот это что-то новенькое! Видимо, Шевцову развезло до совершенно не присущей матерной истерики?
Жена ногами сжимает мою талию и дергается, как поймавшая эпилептический припадок, а у меня, по-видимому, закатываются глаза, потому как стопроцентно вижу бесконечное небо с мелкой звездной россыпью.
— Люблю… — все, на что способен, хриплым шепотом произношу и поворачиваю голову на бок.
Люблю, люблю…Только ее!
Вот заново история и повторилась.
Роза… Наше свидание… Неизменное для нас с ней выяснение отношений… Примирение… Жаркий трах в машине… Одно дыхание на двоих…