Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Юр, тшш-тшш…
— Запомни, леди, это временное отсутствие не клеймит лоб Велихова алой печатью «отец-кукушка». Пусть с матерью сына они официально не зарегистрированы — еще раз говорю, это всего лишь вопрос времени — уверен, что недолгого времени, у Велихова уже есть мое негласное разрешение и согласие на брак, я буду счастлив, если он окольцует Наташку или просто устроит совместное проживание со своей семьей в общем доме или квартире; но сын носит его фамилию, он назван именем, которое Гриша выбрал сам — так Наталья мне сказала. Однако выпрашивать
Так и знал, что все этим и закончится. Любой авантюрный, скорее самонадеянный, эгоистичный, тщеславный план, как правило, очень печально реализуется, а сказка некрасиво, скорее безобразно, рано или поздно заканчивается. Не хочу ее пугать или расстраивать, но я абсолютно уверен в том, что он вообще больше не придет сюда. Это же не его территория, не его место, не его дом, а значит, не его правила, а такие «самцы», как Велихов, строго чтят непересекаемый периметр и не лезут за сдерживающие красные флажки, не пакостят соседней стае и не навязывают свой патриархат там, где уже помечено и все занято.
Он ведь был здесь — то-то Марина бесится из-за того, что не «прижился» гордый мужчина и не «повелся» на их с дочерью наигранный прием. Ха-ха! Да он лихо вырос в моих глазах еще на тысячу позиций. Да, чего уж тут, он был в моем доме за весь период домашнего содержания мальчишки, от силы, три несчастных раза. Спокойно сидел с Натальей, словно не родной, пытался брать на руки мальчишку, но… Он здесь «не свой»! Сам не свой! И потом, у Гриши есть персональный ареал обитания, в котором предусмотрено все для его выстраданного потомства.
На меня каждое утро, каждый божий день, вечер, и даже ночью периодами что-то нехорошее находит и донимает один-единственный вопрос в различных формулировках:
«Чего же он ждет? Так долго! В чем-то сомневается? Боится чего-то? Или что? Почему не требует своего по условиям совместного с Натальей договора? Пусть откроет охотничий сезон и заявит, наконец-таки, права на свое. Я ведь поддержу его…».
— Ты куда? — Марина ловит мою руку.
— К Наталье, — отрезаю. — Может…
— Юр, не надо, оставь, — жена поднимается и становится со мною рядом. — Она успокоится, сейчас все пройдет.
— А я не хочу, чтобы у нее проходило, леди, — натягиваю футболку, дергаю широкую резинку домашних штанов. — Пусть болит и спать ей не дает. Пусть дочь от одиночества с ребенком изнывает. Сама ведь так хотела, чего слезы лить теперь. Марина-Марина, мы ведь знали и знаем, к чему это может привести. Пора, наверное, возрождаться и действовать, а слезами тут точно не поможешь.
— А что ты предлагаешь? — обходит меня и преграждает путь на выход из комнаты. — Что ты хочешь сделать?
— Не я, Марина, не я.
— Юрочка, — встает на цыпочки, укладывается щекой на грудь и кружит лицом по хлопку моей одежды.
— Ей нужно быть с ним, леди. Настало время прекратить эти никому ненужные игры в феминизм и долбаную самостоятельность. Она не может, ничего
— Я вижу, Юр. Вижу, вижу, но если…
— Я могу ей сказать, леди. Все очень просто, — подмигиваю. — Ты же знаешь, я бестактный, несдержанный на язык, грубый и хамоватый. Задира! Шевцов-задира!
— Ты просто беспокойный мужчина и самый лучший отец.
— Мерси, родная, — обнимаю любимую за талию и сильнее прижимаю к себе. — Мерси, мерси… Ложись спать. Я быстренько выдам ей, а там… Пусть Велихов зализывает ей раны, нанесенные нехорошим отцом. Пусть злится на нас с тобой, а с ним пусть против родителей дружат, лишь бы рядом.
— Не злись там, — укладывает тонкое запястье мне на грудь. — Прошу тебя.
— Марина, — рассматриваю вздрагивающую от движений светлую макушку, — ложись спать и не мешай мне.
— Ремнем только не бей, Шевцов. У Натальи нежная кожа. И потом…
— Девочек бить нельзя, — легко касаюсь кончика ее носа. — Девочек нельзя обижать, нельзя их телесно наказывать. Девочек можно, — утыкаюсь лицом в душистые волосы жены, — любить, любить, любить. Дождись мужа, леди.
— Угу, — Марина обнимает меня за талию и прикусывает через футболку топорщащийся сосок. — Угу, угу… Дождусь!
По-моему, такое уже когда-то было. Здесь же! Да, да, да! Вот в этой же комнате я нашел тогда плачущую Наталью, горько стенающую о своей судьбе, сразу после ее возвращения домой. Тот же женский силуэт, то же окно и та же жалкая поза — сцепленные подрагивающие руки, пытающиеся обнять человеческую фигуру на уровне груди и выпирающих лопаток ее хозяйки. Она осторожно всхлипывает, стоя с низко опущенной головой перед открытым черным бездонным от летней ночи окном.
Сын рядом! Петя сладко стонет в маленьком манеже для новорожденных человеческих грудничков, стоящем слишком близко к Наташиной большой кровати. Это, видимо, инстинкт отца — подхожу сначала к колыбельке и проверяю мелкого, щупаю пацаненка, двумя пальцами поправляю шапочку и «варежки» на его растопыренных ручках, а не удержавшись от желания, прижимаю щечки внуку и пару раз придавливаю крохотный носик-кнопочку. Петька покряхтывает и смешно выбулькивает:
«А, а, а!».
Наталья резко поворачивается и застывает с безумным видом, рассматривая меня, стоящего рядом с ее сыном.
— Спокойно, спокойно, Ната, это я. Отставить нападение. Вольно, детка!
— Па… — вымученно стонет.
— Тебя что-то беспокоит? — подхожу к ней ближе. Всматриваюсь в блестящее от слез лицо, точно так же, двумя пальцами обеих рук заправляя за уши висящие, как слипшиеся от влаги лохмы, распущенные женские волосы. — Болит где-то?
Наташа кривится и поворачивает свою голову в сторону, только бы не смотреть на меня.
— Па…
— Душа болит, Черепашка? — слежу за ней, не спуская глаз. — Паскудно на сердце, Наталья? Тошно? Кошки тело рвут? Чувствуешь, как это все неправильно…