Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Устала? — шепчу на ушко, прислоняясь к ней щекой. — На сегодня это означает все?
— Госсс… Ди.
Это, видимо, «чистосердечное признание» и та самая так давно желанная мной капитуляция очень непокорной и своевольной женщины. Шевцовой стопудово нужен был отменный секс!
— Хочу-чу-чу…
Не может быть!
— Еще? — изумляюсь, отстраняюсь и внимательно слежу за ее заторможенной реакцией. — Еще? Еще? — повторяю, прорисовывая кончиком указательного пальца выемки на острых и глубоких шейно-подключичных впадинах. — Как насчет сзади, Натали? Догги, догги? Р-р-р-р! Уи-уи! — все же издеваюсь.
—
Прищуриваюсь, всматриваюсь, вслушиваюсь в ее неровное дыхание, даже обоняние подключаю, когда нестройным курсом следую по расслабленно блаженным чертам ее роскошного лица.
— Отстань, да? — прищипываю раздувшуюся от жалкого негодования щечку.
— Д-д-д-а, — выставляет нижнюю губу, которую я незамедлительно прикусываю. — Му-ай! Да перестань…
Все ясно! Вопросов больше нет!
Если честно, я и сам еле-еле на ногах стою. Надо бы сбить наши ориентиры и слегка ослабить хватку, убавить рвение и сделать перерыв хотя бы на пару часиков, пока Петюня не откроет голодный детский рот. Обхватываю Наталью, пропускаю руку ей за спину, присев, вторую руку подкладываю под острые колени, вздергиваю гуттаперчевую куклу и аккуратно отрываю разморенное сексом тело от кафельного пола душевой.
— Прости, прости, прости, — уткнувшись мне в плечо, жаркими губами в основание шеи шепчет.
— Тшш, не за что, милая, прощать. Ты чего?
— Мила-а-а-я? — с едва пробивающейся мыслью и только наклюнувшимся интересом на лице приподнимается, пытаясь зафиксировать меня в своем индивидуальном мире. — Ты сказал…
— Милая! Милая! Милая! — еще раз четче повторяю. — Нравится? Или возражаешь?
И не соврал ведь! Наташка Шевцова — не просто красивая женщина, она еще к тому же очень милая. О таких, по-моему, говорят — само очарование, удивительная симпатия и природный шарм. Как я раньше этого всего не замечал?
У нее открытое лицо, спокойный, не блуждающий впотьмах, красивый взгляд, ровный нос, высокий гладкий лоб, немного втянутые, как будто изможденные диетой, щеки, очерченные, как под линейку, скулы и очень, просто очень-очень, чувственный рот с весьма опасной и распухшей от нынешнего количества поцелуев нижней губой. Наталья словно специально создана для того, чтобы я мог непрерывно целовать ее. Тем более что она, как оказалось, совсем против этого не возражает!
Где все это было раньше, до этого всего? Где бродило это чудо? Что искало это диво? И почему не сразу выбрало меня? Мы ведь с ней знакомы почти с ее рождения. Видимо, смотрел на Черепашку, как на свою потенциальную младшую сестру? Возможно! Да-да! Конечно! Именно! По крайней мере, на сейчас у меня нет иного объяснения всему, через что мы с ней прошли и куда, впоследствии, еще придем.
— Мила-а-а-а-я! — с неподдельным наслаждением и блаженной улыбкой на губах удобнее устраивается на мне. — Мы, что ли, спать сейчас идем?
Ей спать, а мне, наверное… Работать! Есть некоторые неотложные дела, с которыми хотел бы разобраться до начала жизненного совместного витка.
— Именно. Давай-ка ты начнешь, а я потом приду. Согласна?
— Потом? Это когда?
— Ната, я ненадолго. Извини, но мне, правда, надо поработать. Потерпи, а?
— Все нормально? — настораживается, но тут же расслабляется. —
— Да-да. Не волнуйся, все хорошо. Спи давай!
Укладываю голую Шевцову в так и не застеленную нашу общую кровать. Бережно располагаю ее голову на невысокой, почти приплюснутой, подушке, поправляю слипшиеся мокрые волосы, улыбаясь, укрываю одеялом, подтыкаю теплым покрывалом все торчащие хвосты — голый и призывный, разрумянившийся от моих ладоней, зад, острые лопатки, пикантные послеродовые складочки на талии и розовые сморщенные от горячей воды ступни, по которым, не сдержавшись, невесомо провожу рукой.
— Хи-хи, ай-ай, ну не надо, да перестань, — хохочет, прячась, шустро укрывается с головой. — Гриша, я же щекотки боюсь, — бурчит откуда-то из-под одеяла.
— Хорошо. Я все! Больше не буду, Черепашка, — немного отступаю. — Ты ревнивая, что ли, Ната?
— Чего? — высовывает юркий нос, вытянутые и обиженные моим предположением губы, да распахивает всего лишь один глаз. — С чего ты взял? Господи! Скажешь тоже…
— Те, кто боятся щекотки, Наташка, бешеные ревнивцы. Просто сумасшедшие особи! Нелюди, да и только! Они изводят своих партнеров неадекватными психическими состояниями. Такие, знаешь, немного ущербные, пришибленные недовольством люди. Проблемы с самооценкой, видимо, вот они, бедняги, выискивают во всем подвох, любовно пестят недоверие, подрывают зыбкую стабильность. Это очень изматывает, Шевцова, если честно! Но ты, милая, тренируй себя и ревность не питай! И, между прочим, в состоянии такого легкого аффекта на почве собственничества могут нанести и себе, и окружающим их людям какой-нибудь физический ущерб.
— Я не ревную. Ты что?! А, кстати, ты боишься щекотки? — бормочет. — Нагородил какой-то ерунды. Ну? Боишься, Велихов?
Еще бы, Натали! Меня знатно дергает всего лишь от простых прикосновений к коже. Испытываю самый настоящий мурашечный нательный спазм. Всем туловищем сокращаюсь, как плешивая собака, и стряхиваю неприятную ласку, словно назойливую кровососущую блоху. Такое впечатление, что мою кожу в такие периоды слой за слоем палачи снимают. Монотонные движения по телу совсем не переношу. От этого башкой дурею!
— Спокойно-спокойно. Нат, я не люблю, когда…
— Я знаю, Гриша, помню, что тебе неприятны некоторые прикосновения, но ты ведь не возражаешь, когда я глажу твои руки, плечи, запускаю руки в волосы, оглаживаю черты и трогаю грудь. Мне кажется, что ты не возражаешь. Ничего не имеешь против именно моих ласк, когда они, — задумывается на одну секунду, а затем, подхихикивая, продолжает, — сопровождают секс. Я права?
Зараза! Ну, конечно!
— Согласен.
— Но мой вопрос был о другом. Я про ревность спросила. Ты когда-нибудь ревновал?
Наверное, да! К тому же, Шевцова, я однозначно, тут без обмана, ревновал тебя! Такая вот случилась неприятность! Позволил на одно мгновение даже усомниться в том, честна ли ты со мной, и чтобы развеять все дискредитирующие тебя поползновения я о лицо одного классного парня свои кулаки потер. Были, были минуты и часы дебильной неуверенности! Неуверенности в себе, а иногда — в тебе!
— Да, — тихо отвечаю.
— Ревновал меня? — зараза улыбается.
— Да.
Глубоко вздыхает: