Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
Именно! Одна-единственная причина! Нас с ней свело простое и огромное желание — как можно скорее стать родителями. Мы очень странно выбрали друг друга, затем заключили не менее чудной контракт и, наконец-таки, яро приступили к реализации условий, кабальных обязательств, представленных тем договором. Мы ведь встречались лишь для совместной, одной на двоих, постели, с довольно прозаической, но в то же время весьма нетривиальной целью… Цель была одна — делать, делать, делать детей…
Последний раз пролистываю бумаги по делу Вероники Велиховой. Без особой заинтересованности и какого-либо желания, наверное, исключительно в силу выработанной профессиональной привычки, бегло прочитываю
Сколько я так сижу? Здесь, в полном одиночестве, наедине со своими хаотично движущимися мыслями. Час, полтора или две полноценных шестидесятиминутки? Со мной рядом вольготно расположилась уже не только папка с делом сестры, но и раскинулся мой экземпляр очень странного договора, заключенного с Наташей. Как он здесь вообще оказался? Не могу вспомнить. Похоже, что он все время со мною был, или я за каким-то чертом или с вполне конкретной целью его сюда принес.
Раздавливаю, прикладывая силу, почти докуренную сигарету в тяжелой пепельнице, ухмыляясь, прокручиваю оставшийся окурок, растираю по дну разлохматившийся фильтр, затем отряхиваю пропахшие ядовитым никотином руки и зачем-то в полном бессознании подношу свои пальцы к носу. Сильно морщусь от тошнотного и очень въедливого табачного запаха, который исходит от слегка шершавой кожи моих рук.
Поскрипывание рации дает сигнал о том, что кое-кто проснулся и требует родительского внимания. Нет, видимо, фальстарт или вынужденное пробуждение! Наталья находится в комнате у Петра. Шевцова что-то шепчет покряхтывающему, как старичку, сынишке. Тот глухо отвечает, квакая, попискивает и жалостливо квохчет. С улыбкой с насиженного места поднимаюсь и подхожу к открытому огню, разложенному в центре нашего будущего «семейного основания». Вытягиваю руки, провожу ладонями над языками пламени, опускаю кисти ниже, негромко грязно матерюсь и резко убираю намеренно подпаленные конечности.
«Где папа? Где же наш папочка? Петя, Пе-е-е-тя, Петечка… Агу?».
Сын акает и голосом, по-видимому, выстанывает слабое предположение о моем местонахождении.
«Ты думаешь, он там? На улице? Малыш? Папа там? Агу?».
Рано! Рано! Не выходи, Наташа! Я не закончил, милая! Ты спешишь…
Я абсолютно не тороплюсь. В разложенный на специальном возвышении костер несуетливо закидываю по одному листу всю уголовную историю Ники. Наклонив на бок голову, пристально рассматриваю, как лижет пламя белые страницы, как крутит и без того очень тонкий пергамент в темно-серую с оранжевыми дымящимися вкраплениями бумажную бахрому. Личное дело, судебная экспертиза, опрос всех членов семьи, показания свидетелей, отчеты психологов, мои странные рисунки, затем слезливые раскаяния, чистосердечные признания убийц, насильников маленьких детей, денежная мерзкая расписка, заявление, да «несправедливый», слишком мягкий, по моему мнению, судебный приговор… Огонь жадно пожирает тридцать лет беспокойной жизни «Григория
— Прощай, ВерО. Люблю тебя, моя сестричка. Покойся с миром, детка… — нервно смахиваю набежавшую слезу. — Даст Бог, дорогая моя, мы встретимся там, на Небесах. Ника! — поднимаю голову и рассматриваю бездонное небо, опоясывающее земное мироздание. — Позже, дорогая. Потерпи! Потерпи, солнышко! Сейчас не могу. Есть иные обязательства, малышка. Не могу их бросить… Я тебя люблю! — признание лениво двигающимися губами неслышно произношу. — Люблю, люблю… Маленькая… ПРОЩАЙ!
Наталья? Здесь? Уже рядом? Определенно чувствую ее присутствие, несмелое дыхание и шорох ступней по гравийной дорожке.
— Гриш… — стоя позади меня, неуверенно произносит. — Гришенька?
— Да, милая? — смаргиваю слезы, но к ней не поворачиваюсь. Не могу!
— Что с тобой?
— Иди сюда…
— Куда?
По-моему, я чем-то Черепашку пугаю сейчас.
— Не бойся меня, — обращаюсь к ней лицом.
— Что с тобой? — у Наташи испуганный взгляд и сбивчивое, судя по ее неуверенным вопросам, дыхание. — Я не понимаю…
Шевцова крепко держит нашего сына и суетится взглядом по моему лицу, затем переводит взор на жадно облизывающееся пламя, доедающее историю разбитой тридцать лет назад семьи.
— Что ты делаешь?
— Иду к тебе, — протягиваю руки. Наталья, спотыкаясь, быстро отступает.
— Гриша, я…
— Не бойся, милая. Иди же! Ну? — делаю один широкий шаг к ним с сыном. — Ната? Перестань, Черепашонок.
Шевцова плотнее подтягивает к себе Петра, который звонко выдает свое несогласие с таким действием.
— Тише, детка. Гриша…
— Наташа, — хватаю женщину в охапку и бережно, помня о живом мелком чуде, посапывающем на ее груди, прижимаю к себе, — это мое прошлое. Все уже! Все, все, все! Тайн больше нет. Все кончено, прошло и начисто забыто, Ната.
— Прошлое? — бурчит в мое плечо. — Что это такое?
— Посмертные бумаги о сестре.
— О Веронике? — изумляется.
— Угу, — шурую носом в ароматной шелковой макушке.
— У тебя проблемы? Какие-то неприятности? Почему ты жжешь бумаги, Гриша? Это законно? Что ты натворил?
— Все кончено, милая. Обещаю! Клянусь! Успокойся. Дело Ники закрыто десять лет назад. Все сволочи получили по заслугам, а я просто избавляюсь от копий материалов. Не хочу, чтобы в этом доме хранилось страшное по своей сути уголовное дело. Все законно, Ната. Я ничего не нарушаю. Не волнуйся, пожалуйста. Я тебя не обманываю. Веришь?
Шевцова наконец-то расслабляется в моих руках, шумно с сильным воздушным колебанием напряжение выдыхает.
— Ты сильно напугал меня, Велихов, — бормочет, потираясь о меня щекой. — Пойдем домой, пожалуйста.
— Есть кое-что еще, Ната, — запускаю пальцы в ее волосы и начинаю массировать горячую кожу женской головы. — Надо закончить одно дело.
— Какое?
Отпускаю ее и смотрю в спокойное сынишкино лицо.
— Договор, Наталья.
— Договор? Что ты хочешь сделать?
— Не я, — указываю подбородком на папку, разложенную на каменных бортах, сдерживающих мечущееся в декоративном горниле пламя. — Хочу, чтобы ты сожгла эту чертову бумажку. Ната?
Шевцова топчется, без конца сжимая-разжимая поскрипывающего от ее движений сына.
— Гриш…
— Дай его мне, — предлагаю свои руки, чтобы забрать Петра. — Сделай это сама, милая.
— Сжечь? — шепчет, уставившись в аккуратно сложенный кабальный документ.
— Да. Он ведь недействителен, Наталья.