Мантык, охотник на львов
Шрифт:
И походнаго «дома», въ палатк мистера Брамбля нтъ больше у Коли. Къ мистеру Брамблю теперь можно вернуться только съ сжатыми кулаками и съ проклятіями.
— Куда же домой? — тихо спросилъ Мантыкъ и опустился на землю подл Коли.
Коля жалкими, жалобными глазами посмотрлъ на Мантыка и тихо заплакалъ.
Несказанно красивый день сіялъ надъ ними. Золотымъ ковромъ лежала сухая трава, изумрудомъ горли зеленые молочаи, и, совсмъ сквозная, какъ срое кружево, была вершина мимозы. Ея стволъ казался голубымъ. Дивный Божій домъ былъ кругомъ Коли. Солнце грло, въ воздух растаялъ запахъ пороха и крови, и пряно пахло
Мантыкъ сочувствовалъ Кол. Мантыкъ снисходилъ къ нему и прощалъ Колину слабость. Но пожалть его Мантыкъ не могъ. Такъ хорошо было Мантыку въ широкомъ Африканскомъ простор, въ прекрасномъ Божьемъ мір, что Мантыкъ не понималъ Коли. Вотъ онъ какой сталъ Мантыкъ! Черный и загрублый, здоровый и сильный. Съ Мантыкомъ не пропадешь, не погибнешь отъ звря, отъ лютаго человка, но съ больнымъ Колей Мантыкъ самъ терялся. Чего еще Кол надо?
Съ тоскою во взгляд Коля оглядлся кругомъ.
Какъ безконечна показалась ему пустыня! Какъ далекъ его домъ съ маминой и сестриной лаской!
Не доберешься до него… Вчера… Глубокіе темные, какъ у лсной газели глаза посмотрли на него съ сочувствіемъ и любовью. Были въ нихъ материнская ласка и сочувствіе сестры. И будто услышалъ голосъ стараго геразмача, съ любовью сказавшаго:
«Дочь моя, Маріамъ»…
— Если пойти къ геразмачу Банти? — медленно, съ разстановкой растягивая слова, сказалъ Коля. — Тамъ отдохнуть… А вечеромъ въ Минабеллу… Ты геразмача Банти знаешь?..
Конечно, Мантыкъ его зналъ. Онъ уже два раза былъ у геразмача… Да кого, вообще, онъ не зналъ въ, Абиссиніи?
— Ладно… И я думаю, такъ будетъ лучше. И мн геразмачъ поможетъ принести моего льва, раздлать его, да и про англичанина мы ему все разскажемъ… Есть же правда и суды въ Абиссиніи!
— А вечеромъ…. рыть кладъ…, - слабымъ голосомъ сказалъ Коля.
Онъ всталъ и пошатнулся. Посл всего пережитого ночью онъ очень былъ еще слабъ. Мантыкъ внимательно посмотрлъ на него и сказалъ:
— Посмотримъ… Посмотримъ… Не уйдетъ отъ насъ кладъ.
Геразмачъ Банти выслушалъ разсказъ Мантыка и Коли. Онъ покачалъ сдою головой, но ничего не сказалъ. Путаное дло… По разному, криво, показываютъ блые люди. Кому врить?
— Будьте моими гостями…., наконецъ, сказалъ онъ.
— За львомъ я пошлю людей, а москову Николаю, конечно, можно у меня отдохнуть.
Колю накормили и уложили на альгу геразмача Банти. Самъ геразмачъ пошелъ распорядиться о льв. Мантыкъ пока остался съ Колей. Онъ разсказалъ ему вс свои приключенія, странствія и охоты, начиная съ работы на станціи безпроволочнаго телеграфа и, кончая, тмъ, какъ онъ передъ разсвтомъ пробрался къ обложенному льву, мучимый ревнивымъ желаніемъ посмотрть, какъ англичанинъ и Коля будутъ его стрлять.
Когда Мантыкъ кончилъ разсказъ, Коля крпко спалъ. Мантыкъ тихонько вышелъ изъ хижины и пошелъ въ деревню, гд съ шумнымъ говоромъ собирались галласы и абиссинскіе ашкеры, чтобы идти за львомъ.
Сначала Коля спалъ тревожнымъ, точно прозрачнымъ сномъ. Онъ спалъ и слышалъ все, что кругомъ длалось. Потомъ точно навалился на него сонъ, надвинулъ мягкую шапку на уши, и завертлись передъ нимъ сновиднія изъ далекаго, давно забытаго прошлаго.
…Будто проснулся онъ, — и…
Какая большая комната! Четыре такихъ, въ какой они жили въ гостинниц Селектъ въ Париж, помстятся въ ней. Въ Париж такихъ большихъ свтлыхъ комнатъ не знаютъ Даже у Дарсонвилей не комнаты, а комнатушки. Какъ тихо кругомъ! Не гудитъ и не трещитъ, точно пулеметной пальбой мотоциклетокъ, городъ, не громыхаетъ автокарами, автобусами и каміонами, но лежитъ въ пухломъ снгу тихій и ласковый. Стоить въ город Русская зима, съ морозами, съ блднымъ, точно сквозь дымку вдали улыбающимся солнцемъ, съ зимними радостями: — лыжами, коньками и салазками. Лыжи и коньки для большихъ — для папы съ мамой, для Коли — салазки и гора на двор,
Коля плотне прижался къ звриной шкур, служившей ему подушкой. Терпко, мхомъ и старой кожей, пахла шкура. Коля, не открывая глазъ, стараясь въ мысляхъ продлить свой сонъ, напрягалъ свою память, и она рисовала родныя картины далекаго милаго дтства.
Тихо въ комнат. Чуть загудитъ, иногда, мдная заслонка широкой кафельной печи. Тепло шло отъ печи, и была радость въ полыханіи огня за желзной сквозной ршеткой. Пахнетъ сладкимъ запахомъ дымка, и съ трескомъ выскочить на мдный листъ красный уголекъ.
Какой уютъ и прелесть кругомъ! Паркетный въ квадратную шашку полъ отблескиваетъ золотомъ. Это — зимнее солнце забралось черезъ крышу сосдняго дома и рисуетъ мутный узоръ окна на полу. Громче гулькаютъ голуби, стучатъ клювами по желзному поддону, а снизу доносится звукъ скребковъ по каменной панели. Дворники сгребаютъ налипшій за ночь снгъ и посыпаютъ панель крпкимъ красно-желтымъ пескомъ.
Въ углу, у окна, подъ образомъ Спасителя, гд всегда теплится «Негасимая» лампада (ее зажгли, когда Коля родился, и съ тхъ поръ мама и няня поддерживали пламя такъ, чтобы оно не угасало), стоитъ маленькій учебный столикъ. За нимъ Коля учился. A подл, прямо на полу, какое богатство! Цлая армія оловянныхъ солдатъ! Большая овальная коробка изъ берестянаго лубка и на ней ярлычекъ съ голубою надписью въ рам: «Л.
– Гв. Измайловскій полкъ». Если раскрыть, на верхнемъ листочк, подъ нжными бумажными стружками, командиръ на гндомъ кон и знаменщикъ съ большимъ желтымъ знаменемъ съ чернымъ, по діагонали, крестомъ и двуглавымъ орломъ посредин. А съ другой стороны Государевъ вензель.
Коля знаетъ: — папа разсказывалъ: — Крестъ на знамени это Богъ, это вра христіанская, вензель Государевъ это имя государево, это царь, и двуглавый орелъ — это отечество. Изъ Москвы первопрестольной смотритъ Россія на западъ до самой нмецкой земли, на востокъ до Великаго Океана. И, когда заходить солнце въ Калиш, - на Великомъ Океан, у города Владивостока, восходитъ оно. Вотъ какая была Императорская Россія, когда были въ ней Богъ и Царь!
При этомъ воспоминаніи Коля еще тсне прижался къ шкур.